С течением времени я лучше узнала своего зятя. Кто бы мог подумать, что под красивой внешностью скрывалось такое чудовище! Дочь раньше никогда не говорила мне о том, что он попал в дурную компанию и начал пьянствовать, поэтому, когда он иногда являлся ко мне клянчить деньги, я скорее радовалась, так как в этом мире мне больше не для кого было беречь свое добро. Вскоре, однако, дочь стала запрещать мне давать ему деньги. «Ты его только портишь,- предостерегала она.- Ведь совершенно неизвестно, на что он швыряет их». А я воображала, что Монорома просто боится, как бы его семья не стала косо на него смотреть, узнав, что он занимает деньги у родственников жены. И вот по собственной глупости я тайно от моей девочки продолжала давать деньги ее мужу и таким образом подталкивала его к гибели. Когда Монорома узнала об этом, она пришла ко мне вся в слезах и рассказала, как низко он пал. Я была в полном отчаянии. И подумать только, что сбил его с толку своим примером и погубил младший брат моего мужа!

Когда я перестала давать деньги и он заподозрил, что это дело рук его жены, он перестал заботиться о соблюдении приличий. Он стал так плохо обращаться с моей девочкой, так издевался над ней, даже при посторонних, что я не выдержала и снова тайком от нее стала давать ему деньги. Я понимала, что толкаю его в пропасть. А что я могла сделать? Ведь я же знала, как он терзает мою Монорому! Наконец пришел день – ох, как хорошо я помню этот день! Был конец магха. Теплая нора наступила в тот год необычно рано, и мы не переставали удивляться тому, что манговые деревья в нашем саду уже покрылись цветами.

В полдень у моих дверей остановились носилки. Из них вышла улыбающаяся Монорома и взяла прах от моих ног.

– Ну что, Мону, какие у вас новости? – спросила я.

– А разве нельзя прийти к матери просто так, без всяких новостей? – ответила она, продолжая улыбаться.

Свекровь моей дочери была неплохая женщина. Она прислала мне такое сообщение: «Монорома ждет ребенка, и, по-моему, пока он не родится, Мону лучше всего быть у своей матери». Я, конечно, была вполне с ней согласна и не стала доискиваться других причин. Мне тогда и в голову не пришло, что зять, не считаясь с положением Моноромы, опять стал бить ее, и его мать, замирая от страха перед последствиями, отослала ее ко мне. Так Мону со своей свекровью скрыли все от меня. Когда я предлагала натереть ее маслом или помочь выкупаться, она под разными предлогами уклонялась от этого: моя Мону не желала, чтобы даже я – мать – видела на ее теле следы побоев.

Несколько раз являлся зять и шумел, требуя, чтобы жена возвращалась домой, понимая, что, пока она у меня, денег не очень-то выманишь. Но мало-помалу и это перестало быть для него помехой, и он опять стал приставать ко мне, требуя денег даже при Монороме. Сама Мону была тверда и запретила мне даже слушать его. Но я, глупая, опасаясь, что он еще больше обозлится на Мону, такой твердости в себе не находила.

– Ма,- сказала в конце концов Монорома,- отдай мне на хранение свои наличные деньги.- И она отобрала у меня шкатулку и ключи. Когда зять убедился, что теперь с меня больше ничего не возьмешь и что Мону не поддается на уговоры, он заявил, что забирает ее домой.

– Дай ты ему, сколько ему нужно, дорогая моя,- стала я упрашивать Монорому,- пусть бы он только ушел, а то кто его знает, на что он способен!

Но моя нежная Монорома умела быть непреклонной.

– Ни за что,- сказала она,- денег ему давать нельзя ни в коем случае.

Однажды зять пришел с налитыми кровью глазами и заявил:

– Завтра после обеда я присылаю носилки. Если не отпустите жену,- потом пожалеете!

Когда на следующий день у дверей появились носилки, я сказала Монороме:

– Теперь тебе оставаться просто опасно. Поезжай, доченька, а через неделю я пришлю кого-нибудь за тобой.

Но Монорома ответила:

– Можно мне побыть у тебя еще немного, ма? Сегодня я просто не могу ехать туда. Скажи им, чтобы приходили через несколько дней.

– Дорогая моя, если я отошлю носилки,- отвечала я ей,- то справимся ли мы с твоим буяном-мужем? Нет, Мону, лучше поезжай.

– Только не сегодня, ма,- молила она,- свекор сейчас в Калькутте, он должен приехать в середине будущего месяца,- тогда я и вернусь домой.

Но я все-таки настаивала, что это небезопасно, и в конце концов Монорома пошла собираться. Я же занялась приготовлением угощения для слуг и носильщиков, и занялась так усердно, что перед расставаньем нам даже не удалось побыть с ней вместе, я даже не приласкала ее, не одела своими руками, не накормила самым любимым кушаньем!

Уже перед тем как сесть в носилки, Монорома взяла прах от моих ног и сказала:

– Прощай, ма.

Тогда я не поняла, что она прощается навсегда! До сих пор сердце у меня разрывается при мысли, что она не хотела идти, а я сама заставила ее.

Той же ночью у Моноромы случился выкидыш, и она умерла. Прежде чем я об этом узнала, ее тело успели тайно предать сожжению.

Тебе не понять безысходного горя, такого горя, которого за всю жизнь не выплачешь. Но, хотя со смертью Моноромы для меня, казалось бы, кончилось все, беды мои, однако, далеко еще не кончились.

Сразу после смерти мужа и сына у братьев мужа разгорелись глаза на мое состояние. Они знали, что после моей смерти оно все равно перейдет к ним. Но им не хотелось ждать. И в этом их трудно винить. Как можно ожидать, чтобы люди, не знающие границ своим желаниям, мирились с человеком, которому ничего в жизни не нужно, но который тем не менее стоит на их пути к наслаждениям.

Пока была жива Монорома, я ни в чем не уступала деверям и, как могла, отстаивала свои права на наследство. Я решила, что оставлю ей все, что сумею скопить. Но девери не хотели примириться с тем, что я берегу деньги для дочери. Им казалось, что этим я обкрадываю их. Моим помощником и союзником в делах был преданный служащий мужа, Нилоканто. Он даже слышать не хотел, когда я начинала разговор о том, чтобы ради сохранения мира отдать им часть состояния.

– Хотел бы я посмотреть, кто посмеет лишить нас наших законных прав,- говорил он, бывало.

Моя дочь умерла как раз в разгар этой борьбы за мои права. На следующий день после ее смерти ко мне пришел младший деверь и посоветовал отречься от имущества и уйти от мира.

– Сестра,- сказал он,- видно, всевышнему неугодно, чтобы ты жила в миру. Шла бы ты в какую-нибудь святую обитель да посвятила бы остаток дней служению богу. А мы бы о тебе позаботились.

Я послала за своим духовником и спросила его:

– Скажи, святой отец, как уйти мне от нестерпимого горя, свалившегося на меня. Я не нахожу себе места, я будто в огненном кольце; я нигде не вижу пути к избавлению от страданий, куда ни повернись.

Гуру привел меня в наш храм и, указывая на изображение Кришны, сказал:

– Вот твой муж, твой сын, твоя дочь, все, что у тебя есть дорогого. Служи ему и молись, и сбудутся желания твои, и заполнится пустота в сердце твоем.

Но как я могла служить ему, если он не нуждался во мне и не принимал моих услуг?

И вот я стала дни и ночи проводить в храме, стараясь, чтобы все помыслы мои были о боге.

Я призвала Нилоканто и сказала ему:

– Нилу-дада, все свои доходы и имущество я решила отдать деверям, с тем чтобы они выплачивали мне небольшое ежемесячное пособие.

Но Нилоканто сказал:

– Нет, так нельзя! Ты женщина, и не тебе заниматься денежными делами.

– Но к чему мне теперь имущество? – спросила я.

– Как так «к чему»? – воскликнул Нилоканто.- Зачем отказываться от своих законных прав? Не надо терять голову, госпожа!

Для Нилоканто ничего, кроме законных прав, на свете не существовало. Но я оказалась в безвыходном положении. Мирские дела мне стали горше яда. И в то же время, как могла я огорчить старого Нилоканто, своего единственного верного друга? Ведь ему пришлось приложить столько усилий, прежде чем он сумел отстоять мои права!

И вот наконец, тайком от Нилоканто, я подписала какую-то бумагу. Я даже толком не поняла, что в ней говорилось, но, поскольку мне ничего не было нужно, я не боялась, что меня обманут.