Во второй половине 1913 года Льдов уехал в путешествие по Европе. На возвратном пути из Испании он поселился в Париже и попытался наладить издание русской газеты под названием «Иностранец». Газета шла вначале плохо, но вскоре упрочилась и даже стала приносить некоторый доход. С началом войны, однако, дела резко пошатнулись. «Паника безмерная, неслыханная и невиданная, — писал Льдов из Парижа, — они (французы. — Ред.) чувствуют себя уже совершенно разбитыми без единого выстрела. Всюду чудятся им шпионы; вчера меня уверяли, что вслед за мобилизацией в четверо суток вышлют всех иностранцев, даже нас, русских. Платить никто никому не хочет; моя газета, теперь уже окончательно сформированная, вероятно, погибнет»[37]. Прожив последние сантимы, Льдов отправился на родину. Ехать надо было через Стокгольм и Лондон. Преодолев многочисленные трудности, в сентябре 1914 года он вернулся в Петроград. Здесь уже многое изменилось. Его одолевают мысли о том, что жизнь прошла, а сделать он так ничего и не успел. «Мне все кажется, что я уже безнадежно запоздал и никогда не научусь даже азбуке»[38]. Он окончательно замыкается в себе. В тиши и уединении он музицирует — сочиняет вальсы (Льдов был неплохой музыкант), переводит с немецкого, польского. (Еще раньше широкую известность получил его перевод юмористической повести для детей В. Буша «Макс и Мориц».) После Октябрьской революции, в 1917 или 1918 году, Льдов снова уехал за границу — на этот раз навсегда. Дальнейшая судьба его неизвестна. Последнее печатное известие о нем, которое удалось разыскать, относится к февралю 1918 года. Находился Льдов в это время в Париже и собирался отправиться в Испанию или Италию[39]. Льдовым было издано три основных сборника стихотворений: в 1890 году («Стихотворения»), в 1897 году («Лирические стихотворения») и в 1899 году («Отзвуки души»). Кроме того, в 1891 году, к пятидесятилетию со дня гибели Лермонтова которого Льдов очень чтил, он издал небольшой сборник стихотворений «Памяти Лермонтова». 87. «Город полуночной грезой объят…» Город полуночной грезой объят; Точно дыхание спящей земли, Струны воздушные тихо звенят Где-то вдали.. Точно в аккорд мелодичный слились Отзвуки в вечность ушедшего дня… Кто-то мне шепчет как будто: «Молись, Друг, за меня.. Я истомился в чаду суеты, Скинуть не в силах я бремя забот, Скорбь тяжелее могильной плиты Сердце гнетет. День пережитый прошел без следа, Нечем в молитве его помянуть… Больно без милого сердцу труда Жить как-нибудь. Плакать — нет слез, и молиться — нет слов. Друг, если можешь, поплачь за меня И помяни на молитве рабов Праздного дня!» 1887 88. «Как пламя дальнего кадила…» Как пламя дальнего кадила, Закат горел и догорал… Ты равнодушно уходила, Я изнывал, я умирал… И догорел костер небесный, И отзвучали струны дня, И ты, как день, ушла прелестной И странно чуждой для меня. Зажгутся вновь огни заката И зорь прозрачных янтари, Лишь зорям счастья — нет возврата, Ночам сердечным — нет зари! 1887 89. КАРМЕЛИТКА[40] Средневековая легенда Луна, как факел, осветила Безмолвный сад; В лазури звездные кадила Чуть-чуть дрожат… В ограде звякнула калитка, Шуршит сирень, И молодая кармелитка Скользит, как тень. Трепещет грудь под рясой черной, Раскрыт клобук, И четки змейкою проворной Ползут из рук. Вдохнул ей замысел греховный Учитель зла… «Ты звал меня, отец духовный,— И я пришла». Но, вместо страстного объятья, Сердечных слов, Над ней раздалися проклятья И звон оков. «Покайся, грешная черница! Забывши стыд, Ты не монахиня — блудница, Твой грех открыт! Тебе — костер, тебе — отрава И мрак могил… Я искусил тебя лукаво — Но искусил». Она трепещет в смертном страхе, Звучат ключи. Идут суровые монахи, Как палачи. Упали темные одежды, Обнажена, Без покаянья, без надежды Стоит она… Судья с пергаментного свитка Сорвал печать,— И услыхала кармелитка: «Замуровать!» И скрылась тайна в темной нише, Исчез тайник, И замирал всё тише, тише Предсмертный крик. Октябрь 1887 90. СПИНОЗА Легенда [41] Посв<ящается> А. Л. Ф<лексер>у Nec ridere, nec lacrimari, sed intelligere. Затмился день. Ночная мгла, Как паутина, облегла Все очертанья… Амстердам Безмолвен, пуст, как людный храм, Когда обедня отошла,— И небо куполом над ним Сияет бледно-голубым… С террасы низкой в темный сад, Глубокой думою объят, Выходит юноша… Кругом Льют гиацинты аромат, В аллеях тополи шумят И точно сыплют серебром… Но бледный юноша идет Так ровно, медленно вперед — И, только выйдя из ворот. Последний взгляд, прощальный взгляд Бросает горестно назад… Как догоревшая звезда С зарею гаснет без следа, Так в сердце гаснет у него Святое чувство… Божество Само низвергнуло себя, Само алтарь разбило свой, И, всё минувшее губя, Слилось со тьмою вековой… Как обманулся он, любя! Пред кем клонил свое чело!.. Но солнце разума взошло, И смолкло сердце… Мощный ум Разгонит тень печальных дум, И свет обманчивый любви В сияньи радостной зари Затмится скоро навсегда… Так догоревшая звезда С зарею гаснет без следа… И бросил он последний взгляд На этот дом, на этот сад, Где столько радостных минут Дано Олимпией ему… Как увлекал их общий труд, Отрадный сердцу и уму! Как звучен был в ее устах Латинский стих, певучий стих!.. В очах, как небо голубых, Сквозила мысль… И он в мечтах, В мечтах полуночных своих Ее так нежно называл — Своей подругой… Он мечтал По жизни тесному пути Ее любовно повести,— Но счастья пенистый бокал Из рук невыпитым упал… Богач пустой, голландский Крез, Пленился нежной красотой, — И дождь рассыпал золотой У ног прелестной, как Зевес… И, как Даная смущена, Позорный дар взяла она,— Как дар, ниспосланный с небес… Невольный зритель, в этот миг Он бездну горести постиг, И всё доступное уму Понятным сделалось ему… Бессильным юношей входил Он так недавно в этот дом, — Но вышел мыслящим бойцом И взрослым мужем, полным сил… И, взор глубокий отвратив От стен, где юности весна Навеки им погребена, Пошел он вдаль, как на призыв Незримых гениев. И в нем, Как будто выжжена огнем, Блеснула мысль — и думал он: «К чему бесцельный, жалкий стон, К чему бессилия печать На тех, кто в силах — понимать!» И тихо взор он опустил… Он понял всё — и всё простил. Май 1888 вернуться Отдел рукописей Государственной Публичной библиотеки им. М. Е. Салтыкова-Щедрина (Ленинград). В дальнейшем ссылки на это архивохранилище будут даваться сокращенно: ГПБ. вернуться См.: «Опыты», Нью-Йорк, 1953, кн. 1, с. 183. вернуться Кармелитка — монахиня католического ордена. Явления, подобные описанному в этом стихотворении, конечно, давно уже отошли в область исторического, почти легендарного прошлого. вернуться У амстердамского врача Фан ден Энде была дочь Олимпия — красивая девушка, хорошо владевшая латинским языком. Сохранилась легенда, что Спиноза, пожелав научиться этому языку, одно время был ее ревностным учеником и… поклонником. Расчетливая девушка предпочла, однако, стыдливому и робкому философу богатства молодого гамбургского купца Керкеринга, умевшего подкреплять свои притязания жемчужными ожерельями, кольцами и другими соблазнами. вернуться Не смеяться, не плакать, но понимать. Спиноза (лат.). — Ред. |
