Но взглянуть на красивый дом всегда приятно, тем более, если в этом доме предстоит работать, и Георгий Васильевич уступил настояниям Петра: Чичерин и Белодед пошли из комнаты в комнату. Хозяева особняка давно выехали, но – природа не терпит пустоты, в особняке поселились знатные беженцы из Питера – большие и малые чиновники, которых вызвала к жизни мартовская революция.
– Мы на вас управу найдем, узурпаторы! – Человек в шубе с каракулевым воротником хотел сказать нечто еще более дерзкое, но, оглянувшись, увидел Чичерина. – Простите, вы не новые хозяева?
– Новые, – произнес Чичерин, не останавливаясь.
– С кем имею честь?
Чичерин назвал себя.
Человек нетерпеливо переступил с ноги на ногу.
– Вы… интеллигентные люди, проехали полмира… – Он на секунду запнулся. – Как вы можете… допускать такой произвол?
– Но это же революция!
– Мы-то знаем, что такое революция! – сказал господин в шубе.
Петр улыбнулся.
– Так то была другая революция!
Человек в шубе побелел.
– Самозванцы! Самозванцы! Кто вас выбирал?
– Что вы сказали? Повторите! – грозно обернулся Петр.
Человек, качнувшись, полетел по лестнице вниз. Было слышно, как он кричал внизу, и голос доносился сюда, как со дна колодца:
– Это же бог знает что!
Петр остановился. Как ко всему происшедшему отнесется Чичерин? Он был потрясен тем, что увидел: в нескольких шагах от него стоял Репнин, доброжелательно-строгий, заметно похудевший за две недели жизни в Москве.
– Мне сказали, что вы где-то здесь, – заметил Репнин, адресуясь к Чичерину и Петру. – И, признаться, я не устоял от искушения…
Эти несколько слов были произнесены столь невозмутимо, что не оставалось сомнений: Репнин не был свидетелем напряженного диалога с человеком в шубе. А может быть, он так произнес эти слова именно потому, что был свидетелем? С тех пор как они столкнулись с Петром в споре о дипломатии догматической и творческой (так, кажется, выглядела окончательная формула?), Петр видел Репнина не однажды, но каждый раз Петру казалось, что Репнин настойчиво, хотя и осторожно, пытается продолжить спор.
– Сегодня пришла почта с французской прессой, – сказал Репнин. – «Тан» поведал о презабавном случае, когда французский консул, чудом избежавший интернирования, продолжал оставаться консулом Франции в городе, занятом немцами, и выполнять свои обязанности.
Петр пристально посмотрел на Репнина. Ну конечно же, он обратился к этому рассказу о французском консуле в оккупированном городе, чтобы возобновить спор с Петром.
– А я полагаю, – воинственно реагировал Петр, – консул должен быть консульством, посланник – миссией, посол – посольством, если… даже город, в котором они находятся, и оккупирован немцами!
Они шли сейчас неосвещенным коридором, и было слышно, как затих шаг Репнина. Белодед жаждал поединка.
– Я вас не понимаю, Петр Дорофеевич, – заметил Репнин.
– Я тоже, признаться, не очень вас понял, – усмехнулся Чичерин. – Значит, консул – консульством, так, кажется? – добродушно подзадорил он.
Коридор был все так же темен, и только звук шагов и дыхание определяли, где находится каждый из идущих.
Петр подумал: настало время сказать все, что в нем тревожно зрело все эти месяцы, что однажды уже свело его в поединке с Репниным.
– Я хочу говорить только о дипломатии. Георгий Васильевич, – произнес Петр и огляделся. Комната, в которую они вошли, была самой солнечной в доме – она была угловой.
– О дипломатии? – переспросил Чичерин и закусил губу так, что бородка ощетинилась. – Ну что ж, о дипломатии и, быть может, чуть-чуть о жизни.
– Но предупреждаю вас. Георгий Васильевич, – сказал Петр и посмотрел на Репнина. – То, что я скажу, это мой взгляд на жизнь и людей, моя память, быть может, даже симпатии мои и антипатии. Это прежде всего я. Это много, для меня по крайней мере, но это и очень мало. Короче, хочу иметь право говорить только от себя. Можно?
– Да, разумеется. Это будет интересно мне, да и Николай Алексеевич, я думаю, не устранится, – заметил Чичерин не без лукавства, он-то великолепно понимал, кому в первую очередь Петр адресовал то, что намеревался сейчас произнести.
Петр оглядел комнату: три венских стула, которые стояли в разных концах, как повздорившие собеседники, – вся мебель, что еще здесь оставалась.
– Кто такой дипломат? Вот простой и бесконечно сложный вопрос, – заговорил Петр. – Ответ может быть один: тот, кому страна доверила говорить от своего имени с другой страной. Заметьте, доверила. Разумеется, помимо него есть много таких же, как он, и вместе они составят ума палату! Но в данном случае речь идет о нем, облеченном доверием. И сразу вопрос: коли народ ему доверил, может ли он, дипломат, вести себя так, как ведет себя капитан в открытом море?
– Как велит ему чувство долга, как требует разум? – нетерпеливо перебил Чичерин.
– Да, долг и разум! – подхватил Белодед, он любил эту способность Чичерина определять самое сложное понятие двумя словами, двумя динамическими словами – «долг» и «разум». – Как велит долг и требует разум, – повторил Белодед. Этот разговор начинался слишком стремительно – как при сильном ветре, вдруг не хватило воздуха. – Значит, может быть положение, – продолжал Петр, – когда один человек – я подчеркиваю: один! – станет своеобразным Наркоматом иностранных дел? Его слово и его дело – слово и дело наркомата? Я свободен в способе действий, лишь бы они были полезны делу и по характеру своему, ну, как бы это сказать… были достойны.
– Да, у вас есть это право, Петр Дорофеевич, которым вы не злоупотребите.
– У меня есть свобода действий, без которой нет дипломатии творческой, – продолжал Петр, он хотел вести разговор в прежнем темпе. – Я свободен решать, когда и с кем мне встречаться, к каким аргументам обратиться. Я свободен выбрать собеседников, ими могут быть банковские воротилы и туземные царьки, департаментские клерки и хозяева сахарных плантаций, сенаторы и председатели синдикатов, автомобильные короли… Я волен вести эту беседу так, как подсказывает мне мое сознание, разум, знание предмета, опыт. Я готов нести ответственность, самую строгую, за каждый свой поступок, каждое слово, но я прошу взамен одного – доверия.
– Слушаю вас, Петр Дорофеевич, и мне кажется, что я перенесся в девятнадцатый век, – как бы невзначай реагировал Репнин.
– Не понимаю вас, Николай Алексеевич, – заметил Петр.
– Это в те далекие времена, при примитивных средствах сообщения и связи, – заговорил Репнин вразумительно, – каждое посольство представляло собой остров в океане и должно было решать задачи, сообразуясь лишь с картиной неоглядного моря, которая открывалась из окна, решать на свой страх и риск. Ныне, в век аэропланов, беспроволочного телеграфа и железных дорог, в этом нет решительно никакой необходимости. Вы создали проблему искусственно, сегодня ее нет.
– Где ее нет? – спросил Петр, спросил горячо, он хотел обострения спора.
– Как… где? – изумился Репнин. – В практике дипломатии.
– Какой дипломатии? – настаивал Петр. Ему показалось, что он нащупал слабое место в позиции Репнина, и хотел его обнаружить воочию.
– Я лучше знаю дипломатию английскую, – скромно заметил Репнин, терпимым тоном он пытался умерить воинственность разговора.
– Так это же естественно, что там ее нет, этой проблемы, – заметил Петр воодушевленно. – Но там к дипломату нет и того доверия, которым располагаю я, дипломат новой России.
Репнин улыбнулся, улыбнулся саркастически, не стараясь скрыть своей улыбки – не часто он был столь откровенен.
– Дай бог, чтобы мы располагали завтра таким доверием, какое они имеют сегодня!
Петр поднялся так резко, что стул едва не опрокинулся.
– Дай бог им и впредь такую же меру счастья, но мне ее мало! – воскликнул он.
Вмешалась тишина. Даже Чичерин, только что настроенный иронически, насторожился.
– Да поймите же, что я не упорствую в своих заблуждениях, – заговорил Репнин, стараясь самим тоном, спокойно-доброжелательным, доверительным, показать, что он хотел бы вернуться к началу разговора. – Сами проблемы, которые предстоит решать дипломатам, стали много сложнее, чем были прежде. Нередко решить их не под силу одному человеку. Дипломатия блестящих одиночек отошла в прошлое, настало время мозговых трестов и в дипломатии. И техника дает нам эту возможность: даже если человек действительно находится посреди океана, он не чувствует себя там более одиноким, чем на Даунинг-стрит.
