– Чем же ты будешь жить? – посмеивался Парфенокл, оглядывая с головы до ног тщедушного логографа. – Ты же умрешь с голоду, если тебя не будет кормить хозяин!

– О мудрый и проницательный! Ты же знаешь, что я могу составлять надгробные надписи, хвалебные гимны к праздникам, а может быть, и речи купцам и земледельцам, выступающим с тяжбами. Каждый, кто судится, ищет человека, который знал бы законы и владел бы логикой и риторикой! И кто этим располагает, тот всегда прокормится, да еще и бывшему хозяину принесет подарок в день его радости, будь то исполнение урочного возраста, рождение дитяти или праздник его рода!

– Речи торговцам и тем, кто роется в земле? – хмурился Парфенокл. – Нет, погоди, ты еще нужен мне. Не спеши, вот нужда минует, я скажу тебе… Терпи и жди!

Такие разговоры повторялись время от времени, в часы, когда у хозяина не было срочных дел, и он находился в благодушном настроении. Раб терпел и ждал. Несмотря на тщедушную внешность, Микст носил в себе неугасающий пламень стремления к свободе, который разгорался все больше и, казалось, грозил спалить его. Он задыхался при одной мысли об обещаниях хозяина и жил мечтой о том счастливом дне, когда на площади будет оглашено решение Парфенокла снять с его шеи рабский ошейник. И с тройным усердием служил хозяину, ловил его взгляды, предугадывал его желания. Рвение было оценено, Микст стал доверенным ключарем в доме Парфенокла, тенью строгого хозяина. Из хозяйских подачек кое-что скопил на будущее, даже обзавелся двумя собственными рабами-слугами.

– Не слишком ли ты возвысил своего писаря? – говорили друзья Парфеноклу за чашей вина. – Он может зазнаться, облениться!

– Нет, – самодовольно усмехнулся Парфенокл, считающий себя знатоком управления рабами, – этого не будет!.. Микст – раб-умник, он боится ручного труда, ибо телом слаб и имеет мягкие ладони! Знает, что стоит ему провиниться – и он окажется в каменоломне! Страх перед киркой и лопатой удержит его, как удила коня!.. И еще – он ждет моей милости, надеется на освобождение, а я поддерживаю эту надежду, ибо знаю, что обещания иногда действуют на мозг раба, как бич на тело! Увеличивают его рвение!.. И Микст верит мне и не изменит мне!

Когда раб-писарь составлял и переписывал начисто приветственную речь, с которой Парфенокл собирался выступить в порту перед царевичем, ему показалось, что желанный миг освобождения близок. Загадочные намеки хозяина и какое-то особое выражение его лица – не то скрытая насмешка, не то желание чем-то поразить раба в скором времени – наполняли впалую грудь Микста радостным предчувствием.

«Он хочет внезапно сказать мне: «Ты свободен!» – думал раб, и сердце его билось, как птица, готовая покинуть тесную клетку. – Когда же ему сделать это, как не сейчас?.. Такая речь и в такой торжественный день заслуживает награды!»

Нужно сказать, что Микст вложил в текст речи все свои способности, отточил каждую фразу и заранее предвкушал успех. Царевич услышит эти изысканные и умные обороты речи, эти пышные сравнения его с богами и будет приятно поражен! Он убедится, что ученость и ораторское искусство на Боспоре цветут ярким цветом, ни в чем не уступая ни Элладе, ни окружению самого Митридата!

Но, как было сказано, Махар очень рассеянно прослушал чересчур витиеватую речь Парфенокла, а его спутники и совсем не вникли в слишком длинные фразы и туманные сравнения. Да и Парфенокл читал свиток, как надгробную молитву, весьма монотонно. И дикий приветственный крик Гераклидов произвел на Махара куда большее впечатление, он был понятен и краток. Впрочем: дело было не в недостатках речи, а в тех целях, с которыми Махар прибыл сюда. Не речи были ему нужны, а подчинение и дань.

Перед пиром Парфенокл заглянул в свой дом, чтобы переодеться. Он вошел так быстро, что его заметил лишь раб-привратник.

Хозяин открыл двери и, пройдя во внутренние покои, оказался в ванной, где его ожидал сюрприз. Сафо, его добродетельная супруга, обнаженная, возлежала на ложе перед бассейном, а перед нею склонился всклокоченный и толстошеий верзила Евлупор, дворовый раб. Сафо вызывающе хохотала, ей, видимо, нравились смущение и простота раба. В смехе сотрясалось белоснежное тело, такое ослепляюще белое, какого Евлупор никогда не видывал. Женщина первая заметила входящего мужа и окаменела на мгновение, вперив в него остекленевшие глаза. И в следующий миг издала пронзительный вопль, полный возмущения и ужаса, который был слышен даже на улице. Она поспешно схватила дрожащими пальцами покрывало, дабы прикрыть им свою наготу.

– Прочь!.. Прочь отсюда, подлый раб! – завопила она на весь дом. – Ты посмел войти сюда, пользуясь отсутствием хозяина и моей беззащитностью!

И, обратившись к Парфеноклу, вся в слезах, протянула к нему свои красивые руки:

– О, Парфенокл, дорогой муж мой!.. Поспеши оградить меня от подлых притязаний твоего раба! Он дошел до того, что осмеливается поднимать глаза на хозяйку и домогаться моей любви!.. Боги, как мы низко пали! Ты распустил, Парфенокл, рабов, и скоро они обесчестят жену твою и растащат твое имущество!

Она зарыдала, забилась в припадке, вьющиеся волосы упали до пола, шпильки рассыпались у ног ошеломленного Евлупора. Он только ворочал круглыми, странно голубыми глазами, смотря попеременно то на хозяина, то на хозяйку. Прекрасная Сафо позвала его и приказала носить в ванную горячую воду, так как в бассейне вода не подогревалась. А потом, игриво изгибаясь, сбросила с себя одежды и голая легла на ложе для потения, заявив, что он будет поливать на нее воду, хотя имела для этой цели девушек. При этом как-то особенно смеялась и раздувала ноздри, словно молодая кобылица. «Чего это она», – думал раб, стоя перед нею с ведром, далекий от мысли преступить грань, отделяющую раба от госпожи. И не понимал, почему прекрасная Сафо от смеха сразу перешла к слезам, от игривой снисходительности – к обвинениям в покушении на ее честь. А таких преступлений рабам не прощают!.. Раб стоял растерянный и продолжал бросать вокруг недоуменные взгляды. Ему хотелось что-то объяснить, но в голове ворочалась мысль, что попытка оправдаться лишь усугубит его положение. К проступку будет добавлено еще одно обвинение – в преднамеренной клевете на достойную свободную женщину, жену господина, одного из самых сильных людей Пантикапея!

Парфенокл кликнул стражу, которая была уже наготове, как только стали слышны истошные вопли хозяйки. Рослые надсмотрщики, недавние друзья преступника, схватили незадачливого собрата и скрутили его веревками.

– Так-то ты, лукавая свинья, ценишь хозяйскую милость? – обратился к нему раздраженный Парфенокл, убедившись, что раб не может шевельнуть могучими, жилистыми руками. – Ты осмелился обратить свой подлый взор на благородную женщину и даже угрожать ее чести?.. Раньше ты знал мою милость, теперь узнаешь мой гнев! Под замок его!

Когда провинившегося увели, Парфенокл презрительно взглянул на Сафо и, не обращая внимания на ее рыдания, сказал:

– Удались к себе и оставайся там! Мне некогда!

Домовые рабыни раздели хозяина, выкупали в ванне, смыли с его упитанных телес клейкий пот и уличную пыль, после чего умастили кожу благовониями и стали наряжать его в парадные одежды.

Все слуги ходили на цыпочках, зная, что хозяин разгневан и готов обрушить на каждого из них громы и молнии, куда более страшные, чем небесные. Шепотом переговаривались о том, что теперь Евлупору грозит не простое наказание, а жестокая пытка и, возможно, смерть.

Тут появился Микст с необычно сияющим лицом. Он спешил попасть на глаза хозяина, уверенный, что тот уже приготовил ему подарок. Он забыл о драке в порту, забыл обо всем, кроме солнечной мечты о желанном миге освобождения.

Правда, из-за ссоры с Гиероном и уличной драки он не слышал, как слова его произведения прозвучали перед лицом заморского повелителя. Но был убежден, что речь поразила всех своей красотой и мудростью.

Одна из рабынь, проходя мимо с золотой цепью, которую пожелал надеть на шею Парфенокл, сочла не лишним подслужиться к хозяйскому подручному и шепнула ему на ухо: