Диденко вздрогнул от неожиданности, но тут же усмехнулся: это режиссер кончил терзать Аркадия Сту­пина, и в строй вступила Валя со своей репликой. Однако какой у нее славный голос, и вообще как у нее мило и естественно выходит — не то что у Аркадия! А может, потому у него и не выходит, что она ерошит его волосы? Интересно наблюдать, как завязываются и развиваются все эти романы, ссоры, свадьбы, — сколько их уже про­шло на глазах!

А Воробьева я даже не спросил, есть ли у него семья... Ни о чем толком не расспросил, бубнил что-то элементарное.  Не мог преодолеть досады? Нет, не то. Удивил он меня. Где мои глаза были раньше, что не заметил? И Ефим Кузьмич что-то невразумительное го­ворил про него, вроде и ничего парень, вроде и не очень хорош. Как это он не разобрался?..

Диденко снова и снова припоминал утренний разго­вор. Воробьев вошел застенчиво, с блокнотом в руке, — казалось, начнет записывать каждое слово, как школьник. Поначалу так и вышло: раскрыл наполовину испи­санный блокнот и признался, что вчера же после собра­ния бегал советоваться с приятелями — цеховыми партсекретарями...

Как ни был раздражен Диденко, он одобрил парня: не знает, как справиться, так хоть не стыдится спраши­вать.

— С кем советовался?

— С ребятами из второго механического и из цеха металлоконструкций.

— Секретари хорошие, — сказал Диденко, подумав про себя, что эти «ребята» работают на партийной ра­боте по многу лет, так что Воробьеву с ними тягаться трудно. — Только ты учти, друг, цеха у них благополуч­ные, налаженные, а у вас — обстановочка...

И вот тут-то Воробьев, отложив блокнот, поднял на Диденко ясные глаза и сказал:

— Так надо менять обстановку. Я думаю, с этого и начинать?

Блокнот остался лежать на столе, а Воробьев гово­рил свободно и мысли высказывал четкие, без обиняков. Он был не прочь прислушаться к советам Диденко, но Диденко уловил, что у парня обо всем есть свое мнение, иногда неожиданное.

— Ведь у нас что получилось? Три руководителя в цехе, — говорил Воробьев с усмешкой. — Любимов — тот вроде министра иностранных дел. Полозов для внут­ренних сношений. А где пожарная команда нужна, там Гаршин: спасай, братцы, горим! Грому на весь завод. Так ведь по крыловской басне выходит? Лебедь, рак да щука!

— Рак — это Любимов, что ли?

— Да нет, в жизни оно сложней, — ответил Воробь­ев. — Вот с турбинами. Копни Любимова поглубже — у него взгляд определенный: три турбины к октябрю, больше не выполнить. Но ему хвост прищемили, он со­гласился, что надо четыре, — против народа не попрешь. А выдюжить такое дело ему не под силу. И на это у него Полозов. Послушаешь — они не ладят. А вам каждый стахановец скажет: Любимов доволен, что у него замом Полозов, и без него не остался бы в цехе.

Диденко подскочил от удивления:

— Почему?!

— А потому что выгодно. Полозов нажимает, он парень горячий, ответственности не боится, лишь бы не мешали. Вытянет он четыре турбины досрочно — все равно Любимову честь и слава, он же начальник! Не вытянет — «Я же говорил!». А тут еще на Полозова сва­лить можно — суетился, мол, коллективное творчество развивал, а дело-то завалил!

Диденко с острым интересом ждал, какой же план действий наметил этот ухватистый парень. Критиковать-то проще...

Но и тут у Воробьева наметка была четкая — оргтехплан, расстановка сил коммунистов на главных на­правлениях, планирование всех четырех турбин сразу.

Диденко слушал его и думал: «Ничего не скажешь, стоящий парень, готовый партийный работник!» Но ко­гда от главных задач партбюро перешли к самым про­стым делам, у Воробьева вдруг пропала решительность. Он боялся протоколов и вообще всего партийного хо­зяйства, сбор членских взносов приводил его в смяте­ние, он робко выспрашивал, как вести ведомости, куда сдавать протоколы, и тщательно записывал каждое указание.

Взрыв смеха в зале вывел Диденко из задумчивости. Сразу и не понять было, что случилось на сцене, Арка­дий сидел весь красный, Валя возмущенно выпрямилась.

— А как же еще? — оскорбленно спросила она.

— Ну, Валечка, я не могу учить девушку, как цело­вать любимого человека, — сказал режиссер. — Но так, как вы это делаете, можно целовать только свою тетю.

Студийцы, сидевшие в зале, снова засмеялись, и Ди­денко засмеялся. Аркадий сжал кулаки — вот-вот поле­зет в драку.

Но в эту минуту чья-то голова просунулась в дверь:

— Ребята, сейчас Воронцова выступать будет!

И все студийцы, сколько их было тут, помчались к выходу.

Когда Диденко вошел в переполненный главный зал, возле стола, покрытого красным сукном, стояла осани­стая женщина в черном шелковом платье с ниткой ярких бус на шее. Лицо было красивое, красивей, чем в молодости, но чужое, совсем не Зинкино. Голос — то­же не Зинкин, а серьезный и в каждой интонации поло­жительный. Говорила Воронцова негромко, но так от­четливо и умело, что каждое словечко долетало до по­следних скамеек:

— Трудно для актера, что один эпизод дробится иногда на пять-шесть киносъемок, а то и больше, а меж­ду съемками проходят недели! И каждый раз нужно возобновлять съемку в том же состоянии, в той же самой тональности. Вот недавно я снималась в таком эпизоде: я бегу по полю в деревню сообщить очень волну­ющую новость. Первая съемка была летом в поле. Я бе­гу, бегу... — она изобразила как она бежала запы­хавшись, желая добежать раньше всех, и в ее мгновен­но преобразившемся лице возродилась прежняя Зинка, отчаянная и порывистая заставская девчонка.

После ее выступления Диденко прошел на сцену, и Зина Воронцова вскрикнула, увидав его, широко разве­ла руки и на глазах всего зала пошла к нему:

— Коля Диденко! Настоящий, всамделишный. Коль­ка Диденок!

Обняла его, расцеловала, отстранилась, чтобы разгля­деть его, снова поцеловала в обе щеки, потом вынула платочек и стерла с его щек следы губной помады.

— Диденок! — повторяла она, восторженно огляды­ваясь на окружающих, чтобы все оценили прелесть этой встречи давних друзей. — Ну, пойдем, побродим где-ни­будь и поговорим, я же тебя тысячу лет не видела!

Они пошли по пустынным гостиным, — только кое-где в углах сидели парочки. Зина локтем подтолкнула Ди­денко:

— А этим и знатные люди неинтересны сегодня, и на меня им наплевать — играет, ну и пусть играет, да? И мы когда-то такими были... А как ты меня нахо­дишь? — требовательно спросила она.

Ей хотелось все осмотреть, она тянула его из комна­ты в комнату и всем восторгалась:

— Хорошо здесь стало... А ты помнишь, как он строился, этот наш дворец? Воскресники, субботники, кирпичи таскали... а?

— А ты помнишь, как мы плясали на открытии?

— А помнишь, мы ставили инсценировку какую-то, и героя убивали, а я рыдала над трупом, а потом вскакивала с красным знаменем и произносила пламенную речь? А ты ведал осветительной частью и запустил та­кие световые эффекты, что я все время была то вся крас­ная, то зеленая, то лиловая.

— И ты ужасно злилась, потому что считала, что лиловое тебе не к лицу!..

Выступления, видимо, кончились, в гостиные хлыну­ла молодежь, и сразу потянуло холодом, — в зале откры­ли окна.

— Дует, — сказала Зина, поеживаясь. — Пойдем в уголок, я боюсь простудить горло…

— Ну, а теперь рассказывай, — сказал Диденко, уса­див ее в сторонке, где не было сквозняка. — Как ты жи­вешь? Работается хорошо?

— Всякое бывает: и хорошо и плохо, — с чувством ответила Зина и начала рассказывать, поглядывая на молодежь, которая усердно ходила мимо, чтобы рас­смотреть актрису.

Диденко слушал, то и дело отвечая на поклоны. Вот прошел Николай Пакулин: с чего это он забрел к ин­струментальщикам, и почему один, и почему у него та­кой грустный вид? Вдали мелькнула Ксана Белковская с дважды лауреатом Петровым, — старательно занимает разговором почетного гостя. Прошел Евстигнеев с сек­ретарем партбюро. А Фетисова нет? Фетисов!.. Диденко даже охнул от злости на самого себя — подвел челове­ка, а сегодня и не вспомнил, не вызвал, не поговорил...