Поглядывая на раскрасневшееся от жары, улы­бающееся лицо Груни, Воробьев с досадой думал о том, что в другое время эта поездка на новый стадион радо­вала бы его так же, как Груню и Галочку, а сегодня пришлась на редкость некстати. Больше всего ему хо­телось остаться дома, посидеть одному. А тут трясись через весь город в этакой тесноте! На каждой останов­ке народу все прибавляется, Воробьева уже протолкну­ли в вагон, в знойную духотищу, которую не разгоняет и ветерок, веющий из раскрытых окон.

Наконец-то! Приехали. Вытерли распаренные лица, влились вместе с мощным людским потоком в молодой Приморский парк Победы — и сразу попали будто в дру­гой край, в другой климат: так здесь зелено, душисто и свежо, такая нарядная ширь открылась глазам, так легко шагается по просторной аллее. Эта ширь создана словно нарочно для того, чтобы по пути люди успели сбросить свои повседневные заботы, подставить лицо солнышку, подышать полной грудью. Все здесь молодо: цветы толь­ко что высажены, деревья и кусты глядят подростками. И скамьи, и вазы, и киоски с водами, и раскинутые под открытым небом ресторанчики — все новенькое, только что установленное.

Тремя потоками от примыкающих к парку площадей стремились люди к стадиону имени Кирова — новой любви и гордости ленинградцев. Любители футбола рас­творялись среди тысяч людей, очень далеких от спортив­ных страстей и пришедших сюда, подобно Воробьеву, Груне и Галочке, погулять, развлечься, полюбоваться, внимательно осмотреть свое новое достояние.

Стадион был действительно хорош.

Гигантский вал высотою в многоэтажный дом окру­жал спортивное поле. Вал был намыт из песка, подня­того со дна залива могучими землесосами. Воробьев давно читал об этом, но сейчас ему как-то не верилось, что здесь еще недавно лежал низкий, топкий остров, где росла скудная трава да дикий кустарник. Теперь все требовало определений: «громадное», «высоченное», «широчайшее».

Центральная площадь свободно принимала все три потока, которые сливались тут в одну лавину, огибая красный квадрат из гвоздик, в середине которого Киров радостно взирал с постамента на клубящееся вокруг людское море. Широкие ступени, перемежающиеся про­сторными площадками, вели на вершину вала, где раз­вевались, пощелкивая о древко, короткие ярко-алые флаги. Фонтаны и спадающие вдоль лестниц каскады воды насыщали воздух свежестью и сиянием мельчайших брызг. В эту влажную свежесть вплетались ароматы цветов из мраморных ваз и спускающихся между каска­дами клумб, похожих на многоцветные ковры, брошен­ные ради праздника на ступени.

От центральной лестницы широчайшие террасы в не­сколько ярусов окаймляли весь наружный склон. Со­единяя террасы и помогая незаметно вобрать стотысяч­ную толпу, по склонам взбегали десятки лестниц, и каж­дая из них, не будь главной, центральной, казалась бы и широка и прекрасна. Множество передвижных ресто­ранчиков, лотков, тележек с водами и мороженым было рассеяно по террасам, их трепыхающиеся на ветру по­лосатые тенты напоминали о близости моря. Вот оно рядом, оглянись же как следует, посмотри! — вот оно, вечно дышащее, искрящееся, посылающее тебе запах со­ли, водорослей и нагретой солнцем воды.

Сколько тут было людей — все останавливались на террасах, чтобы как бы впервые увидеть море, подсту­пившее к самому городу. Замыкая основание стадиона голубым кольцом, оно расстилалось вокруг, растворяя в солнечном мареве очертания далеких берегов и поднимая на горизонте, будто прямо из своих глубин, круглый купол старинного собора на невидимом острове.

— Дядя Яша, это все-все построили? — спросила Га­лочка, застыв у края террасы.

— Да, — рассеянно ответил Воробьев.

Новые впечатления приглушили, но не разогнали его дурное настроение. Мысли то и дело возвращались к утреннему заседанию. В общем у Воробьева не было возражений против речи Диденко, нет, все так, перед за­водом встали новые задачи — значит, работа партийной организации должна подняться на новую ступень. С этой точки зрения проверим, как у нас обстоит дело с борь­бой за ритмичность производства... за качество... с расстановкой и обучением кадров... с партийно-полити­ческой работой... Слушая Диденко, Воробьев мыслен­но проверял и свою работу, видел в ней всякие недоче­ты и недоделки, делал себе заметки на память... И вдруг Диденко, совершенно неожиданно, впервые за три месяца работы Воробьева, обрушился на него с до­вольно-таки резкой критикой. Правда, он сделал оговор­ку, что берет в пример ведущую, хорошо работающую парторганизацию, и с улыбкой добавил: «Ругаю впрок, чтобы не зазнались!» Но затем начал разбирать все, что делалось в цехе, и нашел недочеты даже в том, что, каза­лось бы, требовало похвалы. Секретари других цехов по­глядывали: ну вот, и до Воробьева дошла очередь, не все ему в «новых кадрах» ходить! И совсем уж досадно, что тут присутствовал Фетисов, тот самый, которого тогда провалили. Он теперь секретарь в другом цехе. Хороший человек, толковый, но все же при нем выслушивать кри­тику было особенно неприятно.

— Все переживаешь, Яков? Брось!

Ефим Кузьмич положил руку на его плечо. Вид у старика благостный, и у подошедшего с ним Гусакова — тоже. Они приехали в заводском автобусе, успели осмот­реться, погулять, выпили пивка за столиком под тре­пыхающимся тентом — по бутылке на душу.

— Пошли, пошли! — торопил Гусаков. — Народи­щу-то прет видимо-невидимо! Пока еще протолкаемся да найдем свои места.

— Места сами нас найдут, — пошутил Воробьев, си­лясь покончить с дурным настроением. — Как услыши­те, что турбинщики шумят, — тут и наши места.

Они разыскали свой сектор. С высоты верхней тер­расы, широким проспектом пролегавшей по вершине ва­ла, перед ними раскрылась глубокая голубая чаша. На дне ее распростерлось ярко-зеленое поле, окруженное кирпично-красными беговыми дорожками. От верхнего края и до низа этой чаши были ступенями расположены скамьи, которые сейчас быстро заполнялись.

— Яков Андреич! Ефим Кузьмич! Сюда!

Молодежь толпилась в центре сектора, возле самых хороших, облюбованных знатоками мест, откуда видно лучше всего. Валя Зимина царила там как хозяйка, принимающая гостей, — это она ездила с Аркадием за­купать билеты для цеха.

— Галдеж-то подняли, вроде сорок! — для порядка поворчал Гусаков. — Здесь надо культурненько, цени­те, какую красоту для вас построили!

— Ценим, — сказала Валя. — Но ведь мы и сами строили, Иван Иванович! Сколько воскресников мы тут отработали всем комсомолом!

— Много вы наработали, воображаю, — сказал Гуса­ков, усаживаясь на скамью и с удовлетворением, огля­дывая стадион. Ему было приятно, что свои, цеховые ребята приложили тут руки.

— Столько народу, а давки нет! — восхищалась Гру­ня, стоя в проходе рядом с мужем и не торопясь садить­ся: ей и полюбоваться хотелось, и самой покрасоваться на виду: люди заглядывались на нее, и ей радостно было чувствовать, что все мысленно признают: и сама краси­ва, и муж ей под стать, и дочь картинка, — бывают же такие удачные семьи!

Голубая чаша стала пестрой от множества людей. Свободные места выделялись одиночными светлыми пятнами, а по проходам все еще струились пестрые ру­чейки, и по верхней террасе спешили сотни людей, и по аллеям, уже не глядя по сторонам, бежали запоздавшие, а десятки машин все подкатывали к стадиону.

Одна из последних машин задержалась. Сперва из нее высунулась короткая, увесистая нога, потом пока­зался объемистый живот, а затем выполз и весь Саганский. Выполз кряхтя, перевел дух и начал вытягивать из автомобиля свою не менее тучную супругу. Милицио­нер так и застыл с поднятой рукой в белой перчатке, то­ропясь отправить замешкавшуюся машину и понимая, что в данном случае поспешность невозможна. За нею остановилась длинная синяя машина с новой, еще непри­вычной глазу стремительной линией развернутых крыль­ев. Из нее ловко выпрыгнули Немиров и Клава.

Оказавшись лицом к лицу, Саганский и Немиров изысканно вежливо поздоровались и выжидательно по­глядели друг на друга. Сегодня утром они отчаянно по­ругались по телефону в связи со сроком платежа за  досрочно сданные отливки. Саганский чувствовал себя правым и не собирался уступать, на его благодушном, красном от жары лице проступило выражение упрямства. Немиров понимал, что его позиция по вопросу о платеже весьма уязвима, он уже распорядился (не сообщая о том Саганскому) перевести нужную сумму на счет металлур­гического завода, но был сердит на Саганского за ска­занные утром излишне резкие слова, — и это тоже про­мелькнуло в его глазах и настороженной улыбке. Но Са­ганский, подавив злость, премило сказал, провожая взглядом удаляющийся новый «зим»: