— Так и не напечатали? — смеясь, спросил Воловик.

— Какое там! Чуть из редакции не вылетел...

Он сунул в кармашек пиджака вечное перо, откинулся на стуле и попросил:

— Расскажите мне немного о себе, Александр Ва­сильевич. Я знаю, что это нелегко, но поймите — нужно! Пример одного подхватывается тысячами.

— Попробую, — смущенно согласился Воловик — А вы спрашивайте, если что...

От неприязни первых минут не осталось и следа. Пе­ред Сашей сидел рабочий человек, другой, очень труд­ной профессии, и этому рабочему человеку нужно бы­ло понять его, Саши Воловика, жизнь и душу.

Он начал было с поступления на завод, но писатель всплеснул руками:

— Милый мой, а Днепрострой? А война? Ну-ка, да­вайте начинайте с детства, с Днепростроя. Это ведь как здорово — человек эпохи коммунизма первые, детские впечатления впитывал на социалистической стройке пер­вой пятилетки!

Оказалось, что и сам писатель побывал в те годы на Днепрострое и видел многое из того, что на всю жизнь врезалось в память Воловика. Был он и на вос­становлении Днепростроя после войны, и в Краснознаменске, и на строительстве Волго-Донского канала, и еще во многих местах.

— Интересная у вас профессия, — позавидовал Во­ловик.

— Не жалуюсь.

Воловику не хотелось возвращаться к прерванному рассказу. Что интересного в его жизни? Да еще для че­ловека, который видел столько увлекательного!

— А знаете, Александр Васильевич, увлекательнее всего — человек.

Воловик посмотрел недоверчиво. Небось слова? Для поощрения?

— Нет, в самом деле! Вот я недавно познакомился с одним инженером. Он разрабатывает интереснейший план поворота сибирских рек, — не слыхали? Могучие реки — Обь, Енисей — без смысла сбрасывают свои во­ды в Ледовитый океан... Так вот — повернуть их на юг, через казахстанские пески, через Аральское море — в Каспий! Интересно? Ого! И сколько там проблем воз­никает! Орошение, изменение климата в огромном рай­оне страны, превращение Аральского моря в пресное...

Ну, прямо фантастика! И вот слушал я его доклад. Та­кой деловитый, неразговорчивый человек, водит указ­кой по картам и схемам, каждую мысль обосновывает цифрами, расчетами, формулами. И в этом для меня было самое интересное — предельная деловитость, ин­женерная сухость в изложении дерзкой мечты, которую за границей уже успели обозвать фантазией сумасшед­шего!.. И знаете, что тут изумительно? Что он не один, мечтатель-фантазер, и что мечта станет явью, что она разрабатывается государственно, как часть общей пер­спективы, и настанет день, когда руководители страны скажут деловито: «Вот теперь можно взяться и за эту задачу», — и все начнет осуществляться. А?

— Да! — подхватил Воловик, вспоминая разговор в вагоне по пути в Краснознаменск. — Я уже слышал о кое-каких громадных стройках. А это... позвольте, как же это задумано?

Он поискал глазами карту, но карты не было.

— Есть там горы? Большой путь пробивать при­дется?

— Через Тургайские ворота, если помните геогра­фию.

Воловик не знал, где находятся Тургайские ворота, и это его огорчило так же, как лишнее «л» и ненаписан­ное второе «н» — там, в давешней статье.

Писатель набросал карандашом на бумаге, покры­вавшей стол: вот Сибирь, вот Казахстан и Аральское море, вот Тургайские ворота, там что-то от 40 до 75 метров грунта прорубать надо для канала... длина его около тысячи километров...

— Ого, тысяча километров! — воскликнул Воловик, но тут же высказал предположение, что можно и тон­нель проложить или использовать для взрывных работ атомную энергию... верно? Да и вообще мало ли сей­час мощной техники!

Писатель объяснял, поддакивал, выслушивал сообра­жения Воловика, увлеченно чертившего на столе кана­лы и тоннели, и наконец рассмеялся:

— Так и есть, Александр Васильевич! Так я и ду­мал — вы той же породы!

— Какой такой породы?

— Советских мечтателей. То есть самых смелых и трезвых мечтателей, какие только бывали на нашей планете.

— А с фантазии всякое дело начинается, — подумав, сказал Воловик.

Затем разговор все же вернулся к простым вопросам жизни и работы и тут стал застревать, спотыкаться. Уже рассказано о станке и о комплексной бригаде по косым стыкам, но писателю этого мало, он пытается «клеща­ми» вытянуть из Воловика рассказ о знакомстве с про­фессором Карелиным, о содружестве с Гаршиным, — а получается нескромность, хвастовство или тот самый преждевременный шум. И о Лене Пенкине — откуда он узнал, что я помогаю Пенкину? Не помогаю, а под­талкиваю как умею — для помощи у самого знаний не хватает...

— Где учитесь, Александр Васильевич?

— Нигде.

— Да как же это? Вот уж на вас не похоже!

Воловик хмуро сказал, что за всем враз не угонишь­ся, почувствовал огорчение собеседника и понял, в чем суть той работы, которую проделал писатель, незаметно, но настойчиво во время их свободной беседы, как будто, бы часто отвлекавшейся в сторону. Писатель пришел, уже зная, каким должен быть его герой, он извлекал из Саши Воловика те черты и свойства, которые характерны для нового типа рабочего. И, видимо, не нашел всего того, что искал.

— Вот видите, — с досадой сказал  Воловик. — Я вам не подхожу.

— Разве? — с улыбкой отозвался писатель. — Впро­чем, с учебой вы меня немного подвели. Но ведь в чи­стом виде ничего не найдешь, Александр Васильевич. Коммунизм не в лаборатории выращивается — в жизни. А жизнь — она такая.

В тот вечер Воловик прошел мимо своего дома и углубился в тихие переулки, где он не бывал с той са­мой ночи, два года тому назад, когда метался до рас­света.

Теперь ему тоже нужно было остаться наедине с са­мим собой. Обдумать что-то? Нет, он ничего не обду­мывал, хотя чувствовал близость каких-то новых реше­ний... Скоро в столичной газете появится очерк, мил­лионы людей будут читать, что есть такой передовой рабочий Александр Васильевич Воловик. Что ж, конеч­но, передовой, — не отсталый же! Да, но кое-что будет в очерке обойдено, пропущено — зачем читателям знать, что этот Воловик бросил учиться или что его дого­вор о творческом содружестве с Гаршиным — уступка напористому начальнику, что сам он этого договора не хочет, не верит в него, тут совсем бы другой человек нужен. В очерке промолчать об этом просто... а в жизни как? «Жизнь — она такая»? Вот она торопит, подталкивает, тянет вперед, не спрашивая, что ты мо­жешь и чего не можешь. Карцева говорит — так тяни­тесь, это же хорошо! Конечно, хорошо, кто спорит! Но можно ли совместить все? Есть еще Ася, и ее горе, и ее новая радость, которые в то же время — и его горе, и его радость. Ася становится такой грустной, если Са­ши долго нет, и стоит сказать: «Пойдем погуляем, у ме­ня свободный вечер!» — вся просияет.   И это тоже — жизнь! Простая, очень волнующая, родная... «Ты меня не разлюбишь теперь, когда ты стал такой знамени­тый?» — спрашивает Ася.

Он ласково улыбнулся. Нет, где там! Ася стала еще нужней, кусочек своего, привычного тепла среди всего но­вого, что будоражило и тpeбoвaлo усилий. Только на пер­вых порах общественное признание ощущалось им как легкое головокружение, как жар неотпускающих, устремленных на него лучей. Теперь все вошло в колею, но колея-то иная — очень трудная, обязывающая. Сла­ва обернулась требовательностью.

Спустя два дня под вечер Саша Воловик осторожно вел Асю через лес, украдкой поглядывая на нее — луч­ше ли ей? Асю укачало в поезде, едва они отъехали от города; Воловик предлагал вернуться домой, но Ася на­стояла, чтобы ехать дальше, — приглашение профессо­ра польстило ей, она готовилась к поездке всю неделю.

— Смотри, малина! — вдруг вскрикнула Ася и, за­быв о своем недомогании, забралась в кусты дикой ма­лины, царапая руки и отправляя в рот чуть розовеющие, еще не поспевшие ягодки.

— Ася, тебе не повредит?

Месяц тому назад Ася встретила мужа слезами, — глаза ее сияли, а слезы струились по щекам. Саша сперва испугался, а потом бурно обрадовался. И тогда Ася разрыдалась, прижавшись к нему.