Строки ему понравились, но дальше стихотворение уводило в сторону от возникших у него мыслей, и он вернулся к понравившимся ему строкам. «Рассвет госу­дарственных будней...» Да, будни... Будни труднее бед. В беду — напряжение всех сил, упорство, в празд­ник — подъем духа, а тут — день за днем, одна забота погоняет другую, удача напоминает о том, что еще не достигнуто, — так вот и крутишься. И может быть, все­го важнее не забывать, что будни — государственные, то есть не терять масштаба? Правильно, а вот попро­буй-ка!

Он раскрыл еще одну книжку и снова ткнул паль­цем — что выпадет? Попался какой-то пейзаж. Раскрыл в другом месте:

Стало страшно. Игра, чепуха, а сердце сжалось. За­вод? Клава? Фу, какой вздор. Плакать — он еще, слава богу, не плакал никогда. А все дело в том, Григорий Петрович, что ты сам себя обманываешь, а тебя все-таки крепко щелкнули по носу!

Уже не загадывая, он перелистывал сборники, но на­вязчивые мысли лезли в голову, и перед глазами мель­тешили, как бы впечатанные между стихотворными строками, слова, услышанные им сегодня:

«А вы попробуйте, отвлекитесь от амбиции и посмот­рите на себя со стороны. Может, кое-что представится по-иному? Знаю я Диденко, слава богу, не первый год. Еще монтажником помню. Чтобы Диденко начал раз­водить склоку?.. подрывать ваш авторитет?.. Брось­те, Григорий Петрович. Ошибки надо исправлять, а нер­вы — лечить».

Взгляд у министра был проницательный и холодный. Министр не терпел «психологии», это все знали, кто ра­ботал с ним. Пришел по делу — и говори о деле. Вот об инструментальной базе — это дело, инструмент дей­ствительно нужен; выхлопочем, обеспечим. Средства на механизацию заготовительных цехов подкинуть досроч­но — тоже дело, поможем. А насчет амбиции, авторите­та, взаимоотношений — об этом дома говорить надо, с женой, на досуге.

Ну, а если именно дома, с женой, об этом не заго­воришь? Строки стихов вдруг пробились к его со­знанию, он снова, как бы впервые, прочитал их и не­сколько раз повторил, плененный их звучной простотой:

Пахучий, мокрый от росы луг возник в памяти — луг из забытого раннего детства. Знобящий холодок ут­ра, острый запах стебля, размятого на ладони, свист отцовской косы... Было это или не было? Он не по­мнил своего отца, не помнил своего детства до той поры, когда очутился в городе у дяди. Мать осталась в па­мяти лишь смутным воспоминанием. Сам по себе, вне обстановки родительского дома, помнился коврик с пе­тушками над кроватью да еще подпрыгивающий на крашеном полу кубарь. И вот теперь этот луг и свист отцовской — не чьей-нибудь, а именно отцовской тонкой косы...

Он почувствовал себя обиженным, очень одиноким в этом пустом, сверкающем вагоне.

«Да что это я? Какая-то сиротская грусть напала!»

Григорий Петрович отложил книгу и хотел было выйти на перрон, на люди, но в эту минуту жизнь са­ма ворвалась в вагон. Мимо двери купе проплыли два чемодана на плече носильщика и третий — в руке, мельк­нуло миловидное женское лицо под черной шляпкой, похожей на цилиндр, генеральские погоны, еще одна шляпка — зеленая, затем еще погоны, штатские пиджаки и шляпы, букеты цветов, коробка с тортом. Головка в цилиндре заглянула в купе Немирова, самоуверенный взгляд небрежно окинул раскрытый чемодан, самого Немирова и брошенные на диван книги.

— Да, но нижнее место занято!

Немиров подобрал ноги и подтянулся, стараясь незаметно изменить свою слишком домашнюю позу. Мо­лодая женщина заметила это, еще раз изучающе огля­дела его и спросила:

— Простите, вы не согласитесь уступить нижнее место генералу?

В тот же миг две руки взяли ее за плечи и вме­сто нее показался сам генерал:

— Ну что ты вздумала, Леля! Извините нас за шум, сосед, мы прямо с именин, можно сказать — с ба­ла на корабль.

Из коридора прозвенел тот же голос:

— Как хочешь, милый. Но мы с Лёкой распола­гаемся вместе и будем болтать всю ночь!

— А я буду спать как сурок, — сказал генерал и отступил, пропуская носильщика с желтым чемоданом.

Затем вся компания повалила на перрон. Неми­ров вышел покурить у открытого окна и наблюдал, как толпа провожающих шумно прощалась с двумя молоды­ми женщинами. Генерал стоял чуть в стороне с прово­жавшим его полковником и слегка утомленно, но доб­родушно наблюдал веселую прощальную суету.

Поезд уже тронулся, когда генерал и его спут­ницы прошли мимо Немирова в соседнее купе.

— Ну, болтайте, сороки, а я пошел отдыхать, — сказал генерал и шагнул в купе к Немирову. Его ши­рокое, простодушное лицо и крупная седая голова, вен­чающая большое, грузное тело, понравились Немирову.

— Если хотите, я буду спать наверху, — предло­жил Григорий Петрович. — Я старый физкультурник.

— А я тоже старый физкультурник, — сказал генерал и опустился в кресло напротив Немирова. — Что ж, давайте знакомиться.

Они назвались. Генерал слыхал о директоре Немирове и теперь удивился его молодости.

Проводник принес крепкого чая. Генерал выта­щил из желтого чемодана флягу с коньяком и два вдви­гающихся один в другой стаканчика. Чокнулись и выпили. Взрыв смеха донесся через стенку. Генерал при­слушался и улыбнулся удивленно, как бы признаваясь в собственной странной слабости.

— Воевать не так устаешь, как в этих, знаете ли, развлечениях, — сказал он. — Прямо голова кругом. Вот взял с собой в Москву — проветриться. И, знаете, попал в переделку! А сегодня Леля именинница, так с утра праздновать начали. Еле-еле увез. Подругу при­хватили с собой погостить, а то бы и не увезти. В общем, знаете, попал в женские ручки...

Он потеребил щеку и спросил:

— Женаты?

— Да. Но моя жена — почти товарищ по оружию. И Григорий   Петрович   начал   рассказывать   о Клаве. В середине рассказа вдруг вспомнил последнюю ссору и неласковый голос, каким она попрощалась с ним. Он вздохнул и подставил стаканчик.

— Давайте уж по второму — за наших жен.

Генерал   охотно   поддержал   тост,   потом   задум­чиво сказал:

— Да, жены... Моя первая жена была врачом. В вой­ну— военным врачом. Погибла уже под конец, на Дунае. Потерял ее — думал, никогда не женюсь... А вот...

И, помолчав, пожал плечами.

Новый взрыв смеха раздался за стеною.

Генерал снова прислушался, и выражение неж­ности прошло по его лицу, а затем набежала какая-то тень.

— Товарищ по оружию, как вы сказали, это большое счастье, — проговорил он, видимо высказывая давнюю, хорошо продуманную мысль. — И пусть вас не пугает, что занята очень, что вам уделяет меньше времени, чем хотелось бы, что хозяйство не на высоте. Жена-товарищ... да вы, друг мой, сами не знаете, как это много!

Он залпом выпил полуостывший чай, потеребил щеку и начал расспрашивать собеседника о заводе. Вид­но было, что ему стыдно своей откровенности и хочется уйти от слишком интимной темы.

На первый общий вопрос генерала — как идут дела на заводе? — Григорий Петрович ответил обычны­ми, ничего не говорящими словами:

— Крутимся помаленьку.

Но уже через минуту с увлечением рассказывал о своем заводе и старался проанализировать все то, что  характерно для нынешнего дня советской промышленности.