— Товарищ лейтенант, — начал Меликов, — командир определяет предельную нагрузку для солдата с учетом конкретных обстоятельств... Наши возможности исчерпаны... Конечно, двигаться мы можем, но вести бой... нет... То, что произошло на рассвете... это уже не война... Вам необходима перевязка. Раны вроде пустячные, но появился отек. Необходимо выйти из игры... на сутки... или двое. Я согласен с Зотиным... впутывать мирных жителей в наши дела... шаг не совсем правильный, но другого выхода нет... О нас знают уже трое, и количество посвященных будет увеличиваться. Гражданские люди не всегда соблюдают осторожность... Конечно, опасно... но выхода нет, придется рискнуть.
А ведь оба они — и Меликов и Андреев — нравы. По-своему прав и Зотин. Столкновение на свекловичном поле — «не война»... Я шел с закрытыми глазами... Продолжать так дальше — значит, подвергать риску моих товарищей, с их точки зрения, неоправданному. Мог бы я признать за кем-то другим право на это, если бы находился на месте Андреева и Меликова? Если бы с этим кем-то произошло то же, что со мной? Мог бы я полагаться на командира и повиноваться, когда он утратил способность воспринимать происходящее? Глаза слезятся, ломит челюсть, я не могу повернуть головы. Настаивая, я допускал ошибку, граничащую со злоупотреблением. Они храбрые парни, и принуждать их несправедливо.
Я сказал им об этом. Наше оружие — с нами. Мы умеем стрелять. С наступлением темноты войдем в хату. Нас ждет отдых в сухом и теплом углу.
— А... в хату, так в хату, — махнул рукой Зотин. — Действительно, сейчас мало шансов выйти к реке... переплыть ее... еще меньше.
Меликов с Андреевым вернулись на бугор. Дождь слабел. В селе время от времени слышался лай собак. Мы попеременно отдыхали, опустясь на корточки под деревом. Наступали сумерки.
— Ну, можно идти? — спрашивал старшина Андреев. — Бабка печь растопила... гляди, дым валит.
Он направился к Меликову, и оба побрели к хате. Их встретил дед. Меликов задержался перед забором, повернул к месту, где бабуся передавала мне еду. Андреев проследовал в хату. Спустя десять минут он вышел и, обогнув поляну, зашагал вдоль забора.
— Скверно... крайний дом... — произнес Зотин, глядя на подходившего Андреева.
Да, мне тоже пришло в голову — отдельный дом. Артиллеристу хорошо известно, что это значит. Отдельный дом привлекает внимание, виден со всех наблюдательных пунктов, от стен его производятся измерения. Отдельный дом — ориентир либо цель. Пехота непременно установит на крыше пулемет. Всякий стучит в окна, крайний дом — у людей на глазах.
— Пойдемте... борщ... хлеб вкусный, — Андреев помог Зотину подняться, и они двинулись, расплескивая лужи.
Сумерки сгущались. Моросил дождь, не переставая. Налетавший порывами ветер стряхивал с веток тяжелые капли, и они часто стучали по плащ-палатке.
— Не так уж плохо... темно... тихо... Вот сюда... — слышался голос Андреева. — Порог вы преодолеете сами, — говорил он Зотину, — я останусь караулить.
— Как же борщ? — спросил Зотин.
— Спасибо бабусе, я поел... В случае тревоги буду стучать в окно... три удара.
За углом тихо ворчит собака. Скрипнула дверь. Вышел дед, прикрикнул на собаку.
— Заходите... а тот, еще один? — дед задержался, вглядываясь в темноту.
— Он постоит... на страже, — ответил Зотин. — Дедусь, собачку куда-нибудь... чтобы тише... гости ведь нежданные... не выдаст?
— Я зараз. Проходите...
Запах горячей пищи наполнял помещение. Дверь открыта. Зотин остановился.
— Давайте хотя бы отожмем одежду, — он снял ремень. Гимнастерка сохраняла целость только на плечах да на спине. А кроме того и одежды не осталось. Ткань на брюках до самых голенищ изодрана в клочья.
Мы вошли в горницу. Лампа освещает иконы. Вдоль стены скамья, стол с большой дымящейся миской и ложками, разложенными вокруг. Я забыл о подбородке и сел вместе со всеми.
Бабуся глядела, подперев рукой щеку; другой — поддерживала локоть. Потом вышла, через минуту вернулась.
— Больно? Вода нагрелась, пойдем, промою раны, — она принесла тазик с водой.
Медиков поднял лампу.
— Раны не опасные... распухли от дождя, — бабуся прикладывала крупные продолговатые листья, повязала льняной тканью, — не снимай... заживет... Вот только не знаю, как глаза... нельзя класть листья...
— Бабуся, кожа обожжена, не станет ли хуже? — спросил Зотин. — Раны полагается смазать йодом или спиртом.
— Йода у нас нет, — ответила бабуся, — лечим так и людей, и скотину... ничего, помогает.
Бабуся убрала тазик, вытерла скамью. Медиков вернулся к столу. Я не могу двигать челюстью. Легкий холодок под повязкой сменился болью и жжением.
Вошел старик.
— Ваш товарищ просит, кого-нибудь... — заговорил он. — Дождь затихает, но будет еще... обложной... кончится не скоро...
— Пойду, что там, — направился к двери Медиков.
Зотин вышел из-за стола.
— Большое спасибо за хлеб-соль. Дедушка, у вас задерживаться нельзя... нет ли другого места?
— А в моей хате чем плохо? — обиженно спросил дед. Приход Андреева прервал разговор.
— Светят над лесом... слышал выстрелы, — он указал в сторону села, — не собираются ли они возобновить поиски?
— А кого ищут? — спросил дед.
— Наших, — ответил Зотин и продолжал: — Дедусь... нам нельзя... не обижайтесь. Ваш дом на краю... немцы наскочат из яра, начнут обыск... Вы должны знать, что укрывательство военнослужащих на территории, занятой немцами, рассматривается как преступление... зачем подвергать вас опасности? Мы, военнослужащие, должны сражаться. Я не хочу стрелять из ваших окон... Все, что я сказал, держите в строгой тайне. Теперь вы знаете, в чем дело?.. Если у вас есть знакомые или родственники, которые согласны укрыть нас на ночь, договоритесь. Если нет, мы уйдем...
— Куда же, в такую ночь? — проговорила бабуся.
— Боитесь... это другое дело, — заявил дед. — Знакомые есть, недалеко. Подождите, пойду поговорю...
Я опасался, что старик задержится, как перед вечером. Зотин решил сопровождать его. Вернулись они довольно быстро.
— Недалеко, третий дом, — сообщал Зотин. — Не ручаюсь за безопасность, но, кажется, там надежней.
Бабуся провожала до ворот, призывая святых на помощь.
— И погода ненастная... бедные солдаты. Накажи куме, чтобы никому ни слова, — говорила бабуся вслед деду.
* * *
При подготовке к первому изданию с этой главой рукописи один из бывших издательских редакторов знакомился в моем присутствии.
— Зачем коза? — он задержал карандаш в конце абзаца.
— ...вы ссылаетесь на козу... гм... коза... а зачем не другое животное?
Я увидел козу на привязи... живое существо... в овраге.
— ...разумеется... но на привязи пасутся и коровы... а еще лучше телятко...
Но паслась коза.
— ...да, пожалуй, нужно согласиться, — редактор повел карандашом, — животное тут... вполне уместно... даже необходимо... заменить козу и... убедительно... вполне.
Я возражал, произвольное толкование недопустимо. Редактор пропустил мимо ушей мои слова.
— ...я не спорю, но... коза... коза, — он повторил в некотором сомнении, — видите ли, в народе коза... персонаж... как это выразиться? Не основательный... что ли... козел... коза... в сказках зачастую совершает... неблаговидные поступки.
Я просил редактора вернуться к рукописи.
— ...телятко... лучше... с гладкой шерстью, продрогло... мычит от холода... убедительно... жалости больше...
Может быть...
— ...я предпочел бы телятко.
У каждого свой вкус, но когда речь идет о фактах...
— ...да, конечно, факты, — редактор полистал страницы в обратном порядке, — из Гапоновки... вы вырвались... так... вроде правдоподобно. Да... еще вот генерал... ничего... золотистое шитье на фуражке... вы уверены?
«Золотистое» — у нас, для строевых командиров; технический персонал, интенданты, врачи носили серебристые погоны, в старой русской армии назывались березовые.
