Спасли нас не Всевышний, а капитан Уайтфилд и капитан Мочо. Все прочие мнения на том пляже сводились к тому, чтобы начать священную войну немедля, однако эти два господина (а ребята они были зоркие) заметили, что при нас с Клаудом нет пятидесяти ящиков с мушкетами, не говоря уже о порохе и пулях.
Так что они уцепились за руки Хьюза (причем весьма почтительно, заметьте, с поклонами да расшаркиваниями) и принялись взывать к его разуму, словно пара нянек, унимающих маленького лорда Засранца, у которого случился припадок. Парни, что шли с нами по пляжу, тоже последовали примеру двух капитанов, сомкнули строй и, повернувшись кругом, принялись оттеснять остальных прикладами мушкетов. Стойку держали как гвардейцы, и будь у них фельдфебель (коего не имелось), он бы ими гордился.
Наконец Уайтфилд и Мочо заставили мистера Хьюза прекратить фонтанировать красноречием, нашли его шляпу, валявшуюся в песке, отряхнули ее, нахлобучили ему на голову, а его самого отвели по ступеням в тень, усадили — задыхающегося и пускающего слюни — и налили выпить, чтобы утолить жажду.
Уайтфилд, который, казалось, был старшим из двоих, поманил нас с Клаудом за собой и отвел в уголок для разговора с глазу на глаз, пока ватага смуглых девиц высыпала из дома и облепила Хьюза, словно турка в гареме, — обтирали его, срывали шейный платок и обмахивали веерами.
— Капитан Хьюз, он очень великий человек, — прошептал Уайтфилд, поглядывая на суету вокруг Хьюза. — Он великий, да. Он сказал мне, как я буду драться за свобода. — Он слегка усмехнулся. — Я! — говорит. — Я, который свободен от отца моего, и его отец до него! — он кивнул на Хьюза. — А он говорит, что я буду драться за свободу для всех: даже для бедного-гребаного-дерьмового раба с плантации.
Я уловил, к чему он клонит. Не все, кто не был белым, считали друг друга братьями, и добрый капитан разделял убеждения Вернона Хьюза далеко не во всем. Я взглянул на Клауда, и тот невозмутимо мне подмигнул. Он тоже все понял.
— Так вот, — продолжил Уайтфилд, — капитан Хьюз, он будет покупать ружья для маронов, — он указал на толпу, которая теперь приуныла, лишившись шанса на кровавую баню. — И весь эти люди, они любят капитана Хьюза, — сказал он, — и делают все, как он скажет. Так что капитан Хьюз, он хозяин, и у него есть деньги. — Он нахмурился и посуровел. — Так что, если у него есть деньги, а у вас есть ружья, тогда никого не режут! Так где ружья, капитаны?
Следующие несколько минут были худшими из всех. Проявишь в таком деле излишнюю уступчивость — можешь считать, что отдал товар задаром, ибо твой покупатель знает, что может делать с тобой все что пожелает. Но поведешь себя слишком дерзко — и твои покупатели станут поджаривать шкурку попеременно то на твоей груди, то на заднице, вертя тебя живьем на вертеле над раскаленными углями (эта мысль, может, и вызовет у вас смешок, но, прошу, не слишком громкий, ибо я однажды видел, как такое проделали с человеком, и, поверьте, смешного в этом мало).
К счастью, Клауд был тертым старым торгашом, проделывавшим подобное с дюжину раз, что до меня, то для меня это дело привычное. Мы быстро сошлись на том, что я останусь на веранде, принимая гостеприимство Уайтфилда (то есть в заложниках), пока Клауд вернется на корабль за ящиком мушкетов, чтобы показать качество предлагаемого товара. Но основная часть груза останется на борту, пока мы не ударим по рукам и не получим деньги.
После этого дела пошли на лад. Клауд отбыл на лоцманском боте, Уайтфилд улыбнулся, Мочо улыбнулся, мы все уселись, нам принесли еды и еще рому. Хьюз пришел в себя и беседовал учтиво, как бедный священник в гостях у богатой вдовы, если не считать девиц, которые все еще обмахивали его веерами и расчесывали его длинные седые волосы, чтобы успокоить. И разумеется, каждая душа здесь обращалась с ним как с королем, так что, когда он говорил, все замолкали и слушали.
По-хорошему, он должен был быть занудой из зануд, ибо без умолку долдонил об отмене рабства, не говоря ни о чем ином. Казалось, он выучил наизусть каждое слово, когда-либо сказанное на эту тему в Палате общин, и обильно их цитировал. Но он обладал поразительным даром краснобайства, за что, полагаю, и заслужил уважение маронов. Он был из тех актеров, что могут сделать интересной любую реплику. Его голос то повышался, то понижался, и мароны подбирались все ближе и ближе, чтобы слушать: сотни смуглых лиц, сотни фигур, сидевших на корточках в песке; они повторяли его слова, нараспев бормотали что-то меж собой, и их низкие голоса рокотали, отдавались эхом и затихали.
Должен признаться, мне нравилось его слушать. Он был безумен как шляпник, но безумец рассудительный, если вы понимаете, о чем я. Можно было почти поверить в ту чушь, что он нес, — про братство, свободу и все такое, — хотя он и подпортил впечатление, когда перешел к своим планам касательно ямайских плантаторов и их семейств.
Клауд отсутствовал больше часа, поскольку воспользовался случаем, чтобы укрепить наши позиции. Он приказал спустить на воду и снарядить баркас, установив на носу медную четырехфунтовую пушку. И привел с собой дюжину вооруженных людей. Разумеется, все это было лишь для вида: теперь им понадобилось бы десять секунд, чтобы перебить нас всех, а не пять. Но человеку становится веселее, когда рядом несколько дружеских лиц, и я определенно почувствовал, как воспрял духом, когда Клауд с трудом взобрался на пляж, а за ним — половина команды бота с ящиком мушкетов и несколькими бочонками пороха и пуль в придачу.
Уайтфилд и Мочо вскочили и велели вскрыть ящик, а Хьюз благодушно улыбался и наблюдал. На свет извлекли новенькие мушкеты, и десятки людей ринулись вперед поглазеть. Их собственные ружья были старыми и изношенными, с тонкими стволами, которые, казалось, вот-вот разорвутся, оторвав пальцы левой руки. И были они всех мастей и размеров: от охотничьих ружей в шесть футов длиной до старинных испанских карабинов с внешними боевыми пружинами. Большинство из них за уставной мушкет «Тауэр» родной матери глотку бы перерезали.
Один из них должным образом передали Хьюзу на осмотр, и он неуклюже попытался взвести курок и щелкнуть им, чтобы проверить замок. Но позже, когда мы принялись торговаться о цене за весь груз, он явил еще один из своих талантов. Он был чертовски хорош, почти как я, даже не имея преимущества в виде достаточного числа людей, чтобы прирезать меня, если дело пойдет не по его. Вдобавок ко всему, для человека, похожего на проповедника, он обладал поразительными познаниями в предлагаемом товаре.
— Вы должны серьезно уступить в цене, мистер Флетчер, — сказал он, заглядывая во вскрытый ящик, — ибо я вижу, что ваши мушкеты поставляются со штыками, в которых у моих последователей нет нужды. А что до готовых патронов, то они бесполезны без патронных сум, — коих вы не предоставили, — чтобы уберечь их от дождей!
Кроме того, он хотел знать, сколько запасных шомполов мы предоставляем бесплатно, и сколько пачек кремней, и свинца в слитках, и пулелеек, и пружинных тисков, и отверток, и так далее, и так далее, и так далее.
Я видел, что Клауд растерялся. Не будь меня там, Хьюз снял бы с него штаны и вымазал бы ему яйца дегтем. Но я пожал плечами и сказал Хьюзу, как мужчина мужчине, глядя прямо в глаза, что у нас есть другой покупатель среди черномазых лягушатников в Санто-Доминго, и если ему наш товар не нужен, то я знаю, кому он понадобится! Уайтфилду и Мочо это ни капельки не понравилось, и среди маронов пронесся сердитый ропот, словно ветер по полю с пшеницей (еще один опасный момент, но тут нужно либо держать себя в руках, либо уступать). Разумеется, все это был блеф, и Хьюз, черт побери, почти догадался об этом, но я выдержал его взгляд, и в конце концов он засомневался и отступил.
В итоге к вечеру (который на Ямайке опускается как занавес, без всяких сумерек) мы заключили сделку, оставившую обе стороны довольными, а я более чем утроил свои скромные вложения в особый груз Клауда. Мы расстались друзьями, и мы, моряки, вернулись на ночь на борт, договорившись выгрузить товар назавтра.
