— Ты убьешь меня, если я дотронусь до нее! — сказал я, ибо мне пришлось бы склониться перед ним, чтобы поднять ее.

Как я и надеялся, он отступил на два шага.

— Вот! — сказал он. — Поднимай эту треклятую железяку и защищайся.

Ничего другого мне не оставалось. Я схватил оружие и вскинул его как раз в тот миг, когда он обрушил свой клинок в сокрушительном ударе, который, попади он в цель, рассек бы меня до подбородка. Но я отразил удар и отскочил. Он не был фехтовальщиком, но был полон ненависти и лез вперед с безумной отвагой, размахивая саблей направо и налево.

Дзынь! Лязг! Дзынь! Клинки высекали искры и звенели, пока я отступал. В таком деле о простой защите не может быть и речи. По крайней мере, для меня. Мне доводилось сталкиваться с фехтовальщиками (Александр Койнвуд — ярчайший тому пример), настолько искусными, что они могли просто парировать удары и выпады, пока противник не выдохнется. Но я не таков. Ни по способностям, ни по склонности. Я всегда стараюсь избегать драки, если могу, но если кто-то пытается меня убить, то я пытаюсь убить его, и лезу в драку не на жизнь, а на смерть.

Именно так я и поступил с капитаном Марлоу. И вот я достал его справа в шею — если вам интересно, именно туда приходится большинство смертельных ударов в схватках на абордажных саблях между правшами. Мне это сказал один флотский хирург, а уж он-то должен знать. Марлоу рухнул с перерубленной до кости глоткой и через несколько секунд закрыл глаза, пока кровь еще била фонтаном из огромных перерезанных сосудов.

— Черт побери! — сказал я и швырнул абордажную саблю за борт со всей силы.

Я тяжело дышал, весь в поту от страха и потрясения смертельной схватки, а кроме того, от отвращения, и не только. Меня переполняли горе и стыд, ибо, проживи я хоть сто лет, не перестану жалеть, что убил этого бедолагу. Он был хорошим моряком и порядочным человеком, с семьей и иждивенцами. Его втравили в драку, которую он не затевал, и, более того, в драку, в которой у него было мало шансов на победу. Я бы даже осмелился предположить, что мадам пыталась уговорить Марлоу убить меня исподтишка, но он на такое не опустился. Думаю, так и было, поскольку именно это она и попыталась сделать в следующий раз.

Но когда Марлоу умер в окружении своих изумленных матросов, я увидел, как она пожала плечами, повернулась на каблуках и сошла вниз, без сомнения, чтобы строить новые козни.

Тем временем подошел Стэнли и отвел меня в мою каюту, чтобы я мог посидеть и немного прийти в себя. Никто не встал у меня на пути и не пытался остановить. Команда была так же ошеломлена поведением своего капитана, как и я, и это, скорее, снова склонило чашу весов в мою пользу и во вред мадам. Ко всему прочему, Марлоу был единственным штурманом, достойным этого звания. Стэнли знал теорию, но никогда не применял ее на практике, а первый помощник должен был уметь прокладывать курс, но вынужден был признаться, что не умеет.

И вот так, мои веселые парни, вашему дядюшке Джейкобу пришлось вести корабль до самого Бостона. Стэнли принял командование как совладелец судна, но я нес вахты и служил штурманом. И даже запись о его кончине в судовой журнал сделал я. Я списал его смерть на «…помешательство, вызванное тропической лихорадкой, что повлекло за собой нападение на мою особу, от коего я был вынужден защищаться, применив смертоносную силу». Но отпеть его, когда мы спускали тело за борт под «Звездами и полосами», я позволил Стэнли. Мне было бы неприлично это делать, не так ли?

Остаток пути, включая три дня в Чарльстоне, мадам держалась от меня подальше, а я — от нее. Мысли о том, чтобы одной темной ночью швырнуть ее за борт, постоянно крутились у меня в голове. Будучи вынужденным убить одного в высшей степени порядочного человека, я бы ни на грош не стал терзаться из-за того, чтобы покончить с Сарой Койнвуд. Так что я бы это сделал, будь у меня такая возможность. Но возможности не представилось. Должно быть, она догадалась о моих намерениях и завела привычку постоянно держать при себе одного из юнг. Она обставила это как игру, наряжая их в тюрбаны и всякие безделушки, словно черных пажей в своих лондонских салонах, и сорванцы в процессе были избалованы донельзя. Но они не оставляли ее одну, так что, если я не был готов заодно прикончить и одного из них, она была в безопасности.

Но она все же предприняла еще одно нападение на меня.

Она сделала именно то, что я так жаждал сделать с ней. Или, по крайней мере, попыталась. В Чарльстоне мы наняли троих новых матросов, включая первого помощника, знавшего свое дело. Одним из этих троих был рослый, красивый парень с примесью испанской крови. Звали его Гомес или Санчес, или как-то там на «-ес». Он с первого взгляда запал на мадам, и, думаю, она на него тоже. Они, безусловно, проводили время вместе, перешептываясь.

И вот вам еще один пример дьявольской хитрости этой женщины. Любая другая, столь открыто якшавшаяся с простым матросом, прослыла бы среди команды потаскухой и шлюхой. Но не мадам. Ей каким-то образом удавалось совмещать несовместимое. Правда, матросы прикладывали уши к палубе над большой каютой, когда она принимала Гомеса, чтобы послушать, что там за потеха. По крайней мере, они делали это, когда меня не было на палубе, потому что мне это было отвратительно, и я этого не позволял.

К тому времени, как мы оказались у берегов Виргинии, погода изменилась. Жаркие тропики остались далеко за кормой, и сентябрьское солнце было теплым, но уже не било по затылку, как на Ямайке. А некоторые ночи казались поразительно холодными для людей, привыкших к Ямайке. В результате я завел привычку надевать толстый бушлат, когда выходил на палубу ночью.

В ночь на 13 сентября у Норфолка, штат Виргиния, я стоял на палубе у кормового леера, вглядываясь в кильватерную струю, слушая ветер в такелаже и скрип огромного грота-гика и наслаждаясь (насколько это вообще было возможно на этом корабле) мерной качкой, пока «Эмиэбилити» медленно катилась на север. Очень тускло, на траверзе бакборта, мерцали далекие огни Норфолка. Ночь была ясная, погода хорошая, ветер ровный.

Около часа ночи по береговому времени я услышал, как новый первый помощник, стоявший на вахте, сказал рулевому, что идет в писсуар облегчиться. Помощник отпустил шутку о том, что выпил слишком много грога, рулевой рассмеялся, но, полагаю, глаз с компаса в нактоузе и флюгера на топе мачты не сводил. На грот-марсе был впередсмотрящий, но он не мог видеть, где я стою, — мешал раздутый грот.

В тот миг я был один у кормового леера, никем не замеченный. Я был погружен в мысли о том, что ждет меня в Бостоне. Мне внезапно пришло в голову пойти и расспросить Стэнли о семействе Куперов, могущественном клане торговцев, с которым я был тесно связан во время моего последнего визита в Бостон. То, как они меня примут, могло стать решающим для моего будущего. Интересно, как они там? Я повернулся, чтобы пойти разбудить Стэнли…

Темная фигура бежала вперед, босая и безмолвная. В правой руке, опущенной для удара снизу — под ребра, в сердце и легкие, — блеснул длинный нож. Я ахнул и отпрыгнул в сторону. Он опоздал с ударом на долю секунды, и лезвие вспороло мне обшлаг бушлата, когда я вскинул руку. Это был Гомес. Ни у кого другого на корабле не было усов. Он оскалил зубы и снова бросился на меня. Но я отскочил, и в голове всплыла фраза Сэмми Боуна.

«Если тебе придется драться с ножом без оружия, парень, твоя лучшая защита — твой бушлат. Сними его и намотай потолще на руку, как щит».

Я сорвал с себя бушлат, выдирая нитки из пуговиц, и обмотал его вокруг левого предплечья, как раз в тот миг, когда Гомес снова кинулся в атаку. Уловка Сэмми сработала. Лезвие безвредно погрузилось в толстую шерстяную ткань. Но Гомес выдернул его и закружил вокруг меня, выискивая брешь. Он был проворен, умен и уверен в себе. Я не смел крикнуть на помощь, боясь, что секундная потеря концентрации даст ему шанс. Выпад! Он снова пошел в атаку. Я поймал лезвие и попытался схватить его. Уж если бы я до него добрался, помоги ему Бог! Но я промахнулся. Выпад! Выпад! Выпад! Снова, и снова, и снова. Он был похож на танцора, балансирующего на носках. Он зажал меня в углу у кормового леера и правого фальшборта, и я все еще не смел крикнуть.