Марлоу и бо́льшая часть команды поднялись на палубу, пока мы разговаривали, и я ловил на себе грязные взгляды от каждого из них, а от самого Марлоу — в особенности, что было верным предзнаменованием грядущего и чертовски досадно. После этого Марлоу игнорировал и меня, и Стэнли, и занялся своими обязанностями. Когда пришло время бросать лаг, он прошагал к кормовому лееру с юнгой, несшим большую катушку линя, и другим, с песочными часами, и демонстративно отказался меня замечать, хотя находился в шести футах от того места, где я, склонившись, беседовал со Стэнли. Он едва кивнул даже самому Стэнли, который был его другом пятнадцать лет.

— Видишь? — сказал я Стэнли, когда Марлоу ушел. — Это ее работа.

— И ты действительно думаешь, что она попытается тебя убить?

— Ни малейшего сомнения, — ответил я.

— Оставь Марлоу мне, — сказал Стэнли. — Мы не зря столько лет ходили вместе, чтобы не доверять друг другу.

И он попытался, и потерпел неудачу. Стэнли сделал все возможное, чтобы защитить меня перед капитаном Марлоу, но это не принесло ни малейшей пользы и лишь усугубило раскол между двумя друзьями. Однако в других кругах Стэнли добился большего успеха. Многие из команды служили с Марлоу и Стэнли годами, и некоторые из них были готовы поверить заверениям Стэнли в моем добром нраве. В результате команда раскололась на две партии: ее и мою.

Из девятнадцати мужчин и шести юнг в команде одиннадцать, включая самого Марлоу (и всех шестерых юнг, чего бы они там ни стоили), приняли сторону леди Сары. Это оставило меня с девятью людьми, включая меня самого и Стэнли. Поначалу все было просто неприятно — проклятия и злые взгляды, группировки распадались и собирались по-новому. Так продолжалось около недели, пока «Эмиэбилити» медленно шла через Карибское море, направляясь к полуострову Флорида.

У леди Сары было преимущество в виде ее полного гардероба платьев и украшений из сундуков и коробок, которые она привезла с собой. Эту панораму ослепительных шелков и атласов она использовала с максимальным эффектом, щеголяя по кораблю каждый день в новом наряде. В отсутствие горничной ей помогал облачаться в эти творения самый молодой юнга, и этому юному джентльмену завидовал весь корабль.

«Смоляные куртки» были просто ослеплены чудом, даже те, кто был верен Стэнли. Они никогда не видели ничего подобного, по крайней мере, так близко. У нее находилось доброе слово для всех, кроме меня, конечно, от которого она всегда съеживалась, словно ожидая удара. Она даже заставила меня пару раз задуматься, не следует ли мне извиниться перед ней, если вы можете в это поверить.

История, которую она распространяла, как и всякая хорошая ложь, была тщательно приближена к правде. Она признала меня незаконнорожденным сыном своего покойного мужа и утверждала, что я убил обоих ее сыновей (похоже, Виктор Койнвуд был мертв вместе со своим братом — это было для меня новостью, и чертовски хорошей новостью), а теперь пытаюсь убить ее, чтобы завладеть деньгами моего отца. Она рассказала им это и все остальное — что я дезертир и что свернул шею старой мамаше Коллинз. Я чуть не рассмеялся вслух, когда Стэнли пересказал мне ее описание Коллинз. Старая свинья превратилась в невинную шестнадцатилетнюю деву, отданную на преданную службу леди Саре ее матерью, старой служанкой, которая теперь будет убита горем из-за потери единственной дочери… и так далее, и тому подобное.

Беда была в том, что она рассказывала свои истории так хорошо, и была так чертовски прелестна, что завоевывала сердца каждый день, и я начал сомневаться в тех, кто был на моей стороне. А затем, как только я остался бы без поддержки, полагаю, получил бы нож в ребра или удар сзади, и меня бы тихонько швырнули за леер. Что-то в этом роде.

Но кое-что этому помешало, и это была вина самой мадам. Это был капитан Марлоу. Он влюбился в леди Сару. Он влюбился по-настоящему серьезно, как Ромео и Джульетта, а ведь он был женатым мужчиной за сорок, с шестью детьми и седьмым на подходе. Это была комедия и трагедия в одном флаконе.

Можно было видеть, как бедняга ходит за ней по пятам и выставляет себя дураком, наряжаясь в свой лучший сюртук, начищая пуговицы и приглаживая волосы жиром. Он даже раздобыл у кока муки, чтобы напудрить голову к ужину.

Напудрился он неумело и выглядел как пугало, но она сделала ему комплимент, и хлопала ресницами за столом, и положила свою руку на его, и смеялась над его древними шутками. Стэнли был там и рассказал мне об этом. Он сказал, что ему было грустно видеть, как обманывают человека, ибо Марлоу был грубоватой «смоляной курткой» с неотёсанными манерами и вечной жвачкой табака за щекой. Только идиот мог вообразить, что такая женщина, как Прекрасная Койнвуд, может увлечься им; идиот или человек, обезумевший от любви.

В противовес всем этим заигрываниям, которые она неистово поощряла, было то, что Марлоу начал заметно заводиться, готовясь на меня напасть. Разумеется, это она его и науськала, и, разумеется, продолжала источать сладость и благоухание, но он был ее послушным орудием, и именно ему предстояло сделать за нее всю грязную работу. Пару раз, когда никто не видел, она презрительно усмехнулась мне, и на лице ее было гадкое выражение триумфа.

Я видел, к чему все идет, за несколько дней, и делал все, что мог, чтобы этого избежать. Как и Фрэнсис Стэнли. Он попытался образумить Марлоу и за свои старания был сбит с ног — на шканцах, на виду у всех. На корабле воцарилась ошеломленная тишина, ибо вся команда знала, какими друзьями были эти двое, и это перетянуло еще нескольких матросов на мою сторону. Но бедняге Стэнли пришлось сойти вниз со слезами на глазах. Думаю, это было больше от горя, чем от боли, но, клянусь Юпитером, вид у него был подавленный.

Я, со своей стороны, как мог ухитрялся держаться от Марлоу подальше, что довольно трудно на борту брига в открытом море. Я проводил как можно больше времени на баке, и когда под тем или иным предлогом Марлоу шел на нос, я был с ним так вежлив, как только умел. Но это не мешало ему поносить и оскорблять меня, и дело дошло до развязки, когда мы проходили между Большим Багамой и оконечностью Флориды. В тот день, после завтрака, Марлоу вышел на палубу с абордажной саблей на боку и еще одной в руке. Он прошел прямиком на бак и подошел ко мне. За кабельтов против ветра от него несло выпивкой, а сам он был бел от ярости.

— Эй, ты, — сказал он, — проклятый англичашка-ублюдок! Будешь драться как мужчина, или мне зарубить тебя, как трусливую, кровожадную свинью, какая ты и есть?

Через его плечо я видел ее — она стояла достаточно близко, чтобы все хорошенько рассмотреть, и ее большие глаза горели от возбуждения.

— Я не буду с тобой драться, Марлоу, — сказал я и повернулся к нему спиной. — И не думаю, что ты из тех, кто ударит безоружного.

Сердце мое тяжело стучало, но я смотрел вперед, за бушприт, под раздувшийся стаксель, и изучал волны. На бакборте даже виднелась темная полоска побережья Флориды.

Но раздался звон обнажаемой стали, и что-то с жуткой силой ударило меня по левому уху. Я развернулся, думая, что он меня убил, и поднял руку, чтобы нащупать глубокую рану на голове. Но нет, он ударил меня плашмя.

— Теперь будешь драться? — взревел Марлоу и бросил к моим ногам обнаженную абордажную саблю.

Он наклонился вперед, его клинок был поднят и дрожал от бушевавших в нем страстей.

— Ты не можешь со мной драться, — в отчаянии сказал я. — Я служил на военном корабле Королевского флота. Я обученный боец. Это будет убийство. — И это была правда. Он был крепким малым, но мне не ровня. Я был моложе, быстрее, с более длинными руками, и повидал куда больше боев, чем он. Говоря по-простому, я уже убивал людей, а он — нет.

Вжик! Он полоснул меня острием по щеке, и хоть я и отпрянул, он все же пустил кровь. Тогда я понял, что драться придется. Либо так, либо меня зарежут.

— Дерись! — сказал он. — Проклятый убийца женщин! Вор и ублюдок!

Я посмотрел вниз, на абордажную саблю, лежавшую на палубе.