Когда мы прибыли в Нью-Таун, первую половину Трелони-Тауна, мы обнаружили тысячи мужчин, женщин и детей, ожидавших нас там, где дорога, извиваясь, спускалась с окрестных холмов к скоплению нескольких сотен хижин из дерева и соломы. Шум, приветственные крики и выкрики имени майора Джеймса были оглушительны, и мы ехали вперед, окруженные одними из самых великолепных мужчин и женщин, каких я когда-либо видел в своей жизни. Общий уровень физической формы, осанки и точеной мускулатуры мужчин был чем-то невероятным. Они были подобны зулусам или шайеннам. То, что они были почти наги, во многом этому способствовало, но даже гренадеры наших гвардейских полков не так чертовски атлетичны в своей выправке. В конце концов, в их ремесле не так уж много прыжков.
Как и прежде, мароны теснились вперед, протягивая руки, чтобы коснуться своего старого героя, а женщины поднимали детей для его благословения, в то время как старый майор наклонялся, чтобы пожать им руки и погладить по головам с самой поразительной нежностью.
Официальным вождем здесь был старый марон по имени капитан Монтегю, и нас отвели в его дом, где он собрал своих главных людей, и я узнал моих старых друзей Мочо и Уитфилда. Все эти вожди маронов были разодеты в кушаки и перья, и все были вооружены, как и любой другой присутствовавший мужчина. По моим прикидкам, они могли выставить более тысячи бойцов.
Также, к моему ужасу, среди элиты Монтегю был и тот злобный старый ублюдок Вернон Хьюз, которого невозможно было не узнать. Это было ужасно. Одно слово Хьюза майору Джеймсу о том, что я продавал мушкеты, — и я пропал. О Боже, Иисусе и все ангелочки! В какие только ловушки я не попадал в своей жизни. И сам же виноват. Но, к счастью, Хьюзу так и не представился случай, ибо Джон Джеймс произнес речь, призывая к миру между черными, белыми и смуглыми, которая была встречена восторженными криками. А затем, когда Вернон Хьюз попытался выступить против него, община единым голосом его освистала.
После этого простой народ оттеснили, а перед домом Монтегю расставили в круг стулья и табуреты. Мы с Джеймсом сели вместе с Монтегю и его советниками; в их число входил и Вернон Хьюз, у которого, очевидно, была своя партия среди маронов. Хьюз все еще брызгал слюной, призывая к резне белых, и от его речей кровь стыла в жилах. Но для меня это была добрая весть, ибо Хьюз был так поглощен своим гневом и перепалкой с Монтегю, что не обращал на меня никакого внимания. Монтегю же, как мне показалось, был на редкость порядочным стариком, который явно питал отвращение к Хьюзу и изо всех сил старался ему возражать.
Тем не менее, среди молодых капитанов, таких как Мочо и Уитфилд, нарастало желание немедленно пустить кровь, да и у маронов накопился целый ряд обид на правительство острова. В частности, они хотели больше земли и больше прав в управлении собственными делами.
Но майор Джон Джеймс предупредил их, что войска уже в пути, и пообещал завтра привезти самого кустоса, чтобы тот выслушал их требования. И поскольку говорил это Джон Джеймс, и поскольку мароны ему доверяли, Джон Джеймс добился своего — предотвратил немедленное начало боевых действий.
Ближе к вечеру мы с Джеймсом поехали обратно в сторону Монтего-Бей, чтобы встретить Тарпа с его войском в условленном месте, милях в десяти от Трелони-Тауна. Там мы увидели батальон ополчения, который под бой барабанов и с развернутыми знаменами шагал нам навстречу. Постоянные учения возымели свое действие, так что они выглядели вполне по-солдатски и двигались ровным шагом. С другой стороны, их было всего около пяти сотен, не считая офицеров, ехавших во главе колонны вместе с кустосом Тарпом и полковником Джервисом Галлимором. По моим прикидкам, мароны могли выставить почти вдвое больше бойцов, и вести такое малое число людей было явным безрассудством. К моему удивлению, Джон Джеймс был иного мнения.
— Они не выдержат огня, — сказал он. — Мароны — мастера засад и партизанской войны, но они не станут держать строй и биться в открытую ни с регулярными войсками, ни даже с ополчением. Если город атакуют, они уйдут в горы.
Той ночью мы спали в лагере с батальоном ополчения и доложили о том, что произошло. Тарп торжественно кивнул и согласился серьезно отнестись к тому, что скажут мароны. Он привез с собой и пару членов ассамблеи, чтобы те представляли парламент острова в Кингстоне, и они, казалось, тоже были склонны к компромиссу. А вот полковник Галлимор — нет. Он был другом капитана Краскелла и хотел устроить Трелони-Тауну показательную порку.
— Скажу вам откровенно, господа, — произнес он, когда мы сидели у костра под стрекот ночных насекомых, — я жду лишь повода, чтобы раз и навсегда вычистить это осиное гнездо.
— Вы будете следовать приказам, полковник, — нахмурившись, сказал Тарп. — Я здесь представляю короля, а не вы!
— Я прекрасно это знаю, сэр, — с усмешкой ответил Галлимор. — Более чем прекрасно.
Назавтра небольшая делегация во главе с кустосом Тарпом и майором Джоном Джеймсом въехала в Трелони-Таун. С ними были полковник Галлимор, два члена ассамблеи и, разумеется, я. Если бы я мог от этого уклониться, я бы так и сделал, ибо все еще боялся, что Вернон Хьюз проболтается. Но любой намек на то, что я пытаюсь уклониться, сочли бы за трусость, поскольку Тарп решил оставить войска в миле от города, в боевом порядке, с примкнутыми штыками и мушкетами, заряженными боевыми патронами. Таким образом, мароны не чувствовали бы слишком явной угрозы, но за любой вред, причиненный делегации, последовало бы скорое возмездие. Правда, мы, члены делегации, этого бы уже не увидели, верно? Ибо были бы мертвы.
На этот раз радостной толпы, встречающей майора Джеймса, не было. Женщины и дети были далеко, спрятаны в горах, а вооруженные мужчины стояли небольшими группами там, где им было удобнее всего защищать город от нападения. Более крупный отряд был оставлен в резерве в Олд-Тауне, за узким проходом в холмах, а другие были расставлены на возвышенностях с видом на Нью-Таун. Галлимор с большим усердием указывал нам на все эти приготовления, смеясь над ними с напускной и неестественной веселостью. Но сам Веллингтон не смог бы расположить воинов-маронов с большей выгодой.
Круг стульев, однако, все еще был на месте, а посредине стоял стол с едой и напитками — жест гостеприимства. Монтегю тоже был там, ожидая со своими последователями. Но когда мы спешились и пошли к ним, один из членов ассамблеи как вкопанный остановился и картинно указал на Вернона Хьюза, стоявшего рядом с Монтегю.
— Мистер Тарп! Полковник! — произнес он, выплевывая слова, как яд. — Этот человек — Вернон Хьюз, аболиционист. У меня есть ордер на его арест по обвинению в краже рабов из моих поместий! Кроме того, он…
— Как можно украсть живого человека? — вскричал Хьюз. — Это, скорее, освобождение.
— Клянусь Богом! — сказал член ассамблеи и выхватил из-за пояса пистолет. Он взвел курок и нацелился в голову Хьюзу. — Ты, гнусный предатель своего рода!
Что ж, вот человек, который знал мистера Хьюза, и сомнений тут быть не могло. Я не мог не согласиться с ним, но время было неподходящее.
— Убери, дурак! — сказал я. — Разве не видишь, в каком мы положении? Оглянись.
Несколько десятков мушкетов были нацелены на нас с близкого расстояния, и в воздухе повисло смертельное напряжение. Один выстрел — и начнется война. Скрепя сердце он убрал пистолет, и мы все сели.
В тех долгих, напряженных переговорах было мало формальностей и еще меньше уважения, и огромное недоверие с обеих сторон. По крайней мере, так было вначале. Без постоянных дипломатических усилий майора Джеймса ничего бы вообще не вышло. Но он вновь доказал, что является мастером слова, и через несколько часов мы согласовали список обид маронов, который должен был быть представлен Ассамблее на ее заседании 3 августа.
В конечном счете, все, чего они хотели, — это символическая компенсация в десять фунтов за порку Мочо и несколько квадратных миль земли для себя на большом, все еще малонаселенном острове. Не то чтобы они просили еженедельно поставлять им белых девственниц. Тарп улыбался, два члена ассамблеи улыбались, и старый Монтегю улыбался. Вернон Хьюз и полковник Галлимор — нет, но это было неудивительно.
