Мне давно должно быть глубоко пофигу! И я принципиально не стану реветь.

Господи, что ж душа ноет-то.

Телефон в руке вибрирует, я смотрю на экран:

Эккерт Т.М.: «Ты освободилась? Я поблизости, могу забрать».

На секунду замираю, крепко прижав телефон к груди. Он высадил меня у клиники полчаса назад и уехал, я думала, работать. Эккерт не из тех мужчин, что слоняется без дела, не зная, чем себя занять, даже если это суббота.

Я: «Еще нет».

Эккерт Т.М.: «Все в порядке?»

Я: «Потом расскажу. Мне нужно еще минут десять, так что если ты спешишь - не жди».

Эккерт Т.М.:  «10 минут найду».

Почему снова так приятно? Надо поспешить.

В приёмной административного корпуса пахнет старым линолеумом и кофе из автомата.

Секретарь косится на меня, словно я принесла чуму.

- Здравствуйте, - улыбаюсь вежливо. - К Борису Сергеевичу.

Она кивает.

Дверь с табличкой «Лобов Б. С., ведущий юрист» чуть приоткрыта - я стучу и вхожу. Тимур ждет, у меня нет времени на долгие расшаркивания.

Борис Сергеевич сидит за столом, окружённый, для солидности, кипами бумаг. Очки сползли на кончик носа, галстук ослаблен. Он поднимает глаза и улыбается.

- О, Алёна Андреевна. Героиня моего дня и всех летучек за последние месяцы. Присаживайтесь.

К чему эта ирония?

- Добрый день.

- Как у вас дела? Как здоровье?

- Все в порядке, спасибо.

- Вы где-то работаете?

- Да, и я поэтому спешу.

- Нам не звонили насчет рекомендаций, поэтому я предположил, что не по специальности. Вы извините, если обидел вас шуткой про кофейню.

Молчу. В этот момент дверь открывается, и к нам заходит Марфа Григорьевна. Встревоженная. Видимо, секретарь сообщила о моем присутствии.

Что ж они все так переполошились? Мы здороваемся, снова не слишком приветливо. У меня нет настроения любезничать, а она как будто не понимает, как себя вести.

- Что нужно подписать? - произношу я, поражаясь тому, какой ровной может быть моя спина в напряженных ситуациях.

Он протягивает журналы ознакомления и инструктажа. Мы давно используем электронные подписи, но меня заблокировали в базе, поэтому расписываюсь задним числом.

- Двадцатого, как вы помните, первое заседание, - говорит юрист, когда я заканчиваю. - Нам нужно также уточнить позиции по делу.

- Нам? - равнодушно уточняю. - Я же уволена, официально.

- Вы проходите по иску как физическое лицо - ответчик. Но больница фигурирует в деле как соучастник.

- А-а-а, - меня осеняет догадка. - Так у вас, получается, проблема? Опасаетесь, что все решат, будто учреждение не контролирует своих хирургов? - поднимаю глаза на заведующую.

Поторопились они с увольнением, и только сейчас осознали это.

Юрист подталкивает еще одну папку. На обложке - герб суда и жирный штамп: «Дополнительные пояснения ответчика». Мороз по коже от этих бумаг.

- Дело не в этом, - произносит сухо. - Это версия, которую мы подаём в суд, прочтите. Я подумал, нам лучше объединиться.

Я раскрываю папку, хотя уже знаю, что ни одной бумаги отсюда не подпишу. Потому что ничего не понимаю.

Читаю бегло, скорее для видимости, цепляюсь за знакомые фразы, пока взгляд не останавливается на абзаце:

«Решение о расширении объёма оперативного вмешательства было принято хирургом Евсеевой А. А. самостоятельно, без уведомления заведующего и без письменного согласия пациента, что является нарушением внутреннего регламента больницы (Протокол №17 «О порядке изменения объёма оперативного вмешательства»)».

- Что за Протокол №17? - спрашиваю недоуменно.

- Наш внутренний порядок, утверждён ещё в двадцатом году. Там вполне понятно написано: при изменении объёма операции необходимо получить подтверждение от заведующего и внести корректировку в информированное согласие.

Не могу сдержаться и смеюсь. Искренне, весело.

Матерь Божья, вы серьезно?

Поднимаю глаза на заведующую, та смотрит в окно. Качаю головой.

- Как я должна была позвонить заведующей, когда у меня пациентка под наркозом и спайки с мочевым пузырём? Это был рутинный, но технически сложный случай, я предотвратила рецидив и вторую операцию. Кто хотя бы раз из наших соблюдал этот ваш Протокол 17? Если бы хирург по каждому вопросу бегал посоветоваться, нашу больницу подняли бы на смех.

Юрист снимает очки, протирает их.

- Алёна Андреевна, я лично не сомневаюсь, что вы действовали по совести. Но суду неинтересны ваши мотивы. Суду нужны документы. А документов у вас нет.

- Зато у меня есть медицинские показания. И здравый смысл.

- К сожалению, здравый смысл - не процессуальное доказательство, - спокойно произносит он, глядя поверх очков. - Поэтому логичнее обозначить всё как техническое несоответствие процедуре, без умысла.

Он чуть склоняет голову:

- Я впервые слышу о внутреннем Протоколе 17, - бормочу раздраженно. - Он точно был принят в двадцатом году?

- Смотрите, как план. Мы письменно оформляем, что вы действовали добросовестно, а нарушение - чисто процедурное. Тогда вы не выглядите нарушителем, а суд видит, что вы сотрудничаете, не прячете голову в песок. Это создаёт доверие.

Я молчу, он продолжает уже мягче:

- В противном случае нам придётся защищаться раздельно. И больница, естественно, будет вынуждена заявить, что не имела отношения к вашему решению. Тогда весь удар ляжет на вас.

Делает паузу и почти доверительно добавляет:

- Алёна Андреевна, я видел, как заканчиваются такие дела. Врачи с чистой совестью годами ходят по инстанциям, теряя право на практику. Проходят переаттестацию, но так и возвращаются в профессию. Лучше будет, если мы подадим совместную позицию, признаем формальную неточность и поставим точку. Это ваш шанс остаться в медицине.

- То есть, если я подпишу - больница «подстрахует» меня?

- Разумеется.

- И себя, конечно. Как взаимовыгодно.

Он протягивает ручку.

- Подумайте. Это хороший компромисс.

Сокрушенно качаю головой. Каждый раз, когда я осознаю серьезность ситуации, испытываю шок. Как будто оказываюсь на вершине горы, которая подо мной растворяется. Еще немного, и я рухну вниз. В пропасть.

- Вы серьёзно? - спрашиваю медленно. - Вы хотите, чтобы я легла под пресс, чтобы вы «сняли ответственность»? Здесь же написано, что я признаю свою вину. А я ее не признаю!

Юрист вздрагивает. Я поднимаю глаза на заведующую, и та быстро, едва заметно кивает, дескать, я все правильно поняла.

Перевожу глаза на Бориса Сергеевича.

- Речь идет о целой больнице, подумайте о пациентах. О ваших коллегах.

- Я все время о них думаю. Могу я хотя бы показать эту бумагу своему юристу?

Спустя две минуты я уже в коридоре, спешу к лестнице. Потряхивает от негодования и ситуации в целом.

Столько времени я была совершенно несчастна! Три месяца прошло между увольнением и вечером встречи выпускников, а я все ждала, что они найдут возможность меня вернуть. Мы ведь так договаривались? Я уволюсь, а потом, когда шумиха утихнет, вернусь обратно. Наверное, в глубине души я всегда понимала, что это конец. В голове подобное только не укладывалось. Бывали недели, когда я жила в этой больнице, мотаясь домой только чтобы помыться и переодеться. Я как будто и правда срослась с этими стенами. Я.... хотела услышать доброе слово.

И еще, я бы, дура, подписала. Все бы подписала, не заставь они меня уволиться. Чувствовала бы себя «частью корабля», и охотно отдала за него все.

Теперь поздно. Нужно как можно скорее увидеться с моим юристом и все ему рассказать. Лобов что-то задумал, что-то очень нехорошее.

- Алёна Андреевна! Подождите! Вы забыли!

Меня догоняет секретарь, вручая пакет с моей медицинской картой и результатами УЗИ. Точно! Я повесила его на спинку стула, рядом с пальто, которое потом схватила, спеша поскорее убраться.

- Заведующая хочет вас видеть, - говорит она полушепотом. - Зайдите к ней.

- У меня, правда, нет времени. Рабочий день.