В подходах Остроумова и моем было много общего, поэтому нам незачем было бы сидеть рядом. Мы работали каждый в своей комнате, потом состыковывали отдельные части.
Вдруг ко мне вне зависимости от этой стыковочной работы входит Остроумов с видом полной растерянности, возмущения и изумления на лице одновременно.
— Может быть, я выжил из ума, — начинает он свою речь, — ты мне скажи, если я ошибаюсь. Мы как договорились о подготовке фрагментов? Каждый приносит до четырех страниц текста. Так? А посмотри, что Ципко сделал.
Беру из рук Остроумова текст. Матерь Божия! Двадцать страниц напечатано. Еще двенадцать страниц написано от руки. И ко всему приписка: это первая часть. А сколько будет частей, остается неизвестным.
— Такой материал править нельзя, — категорично заявил Остроумов, — я с ним работать отказываюсь. Лучше сам напишу заново эти четыре страницы. И то будет легче, чем прочитать эту рукопись.
К этому моменту у меня образовался резерв времени, я закончил свою часть работы над текстами, и у меня было большое желание почитать произведения Ципко в подлиннике, вот в таком сыром виде, без элементарной обработки даже автором. Поэтому я утешил Остроумова тем, что снял с него бремя работы с текстом необузданного в авторском порыве исследователя.
Конечно, я быстро понял, что принял на себя решение задачи, которое предполагает достаточный запас нервной энергии, физических сил и здравого смысла. Самая элементарная редакторская работа требует по крайней мере двойного прочтения текста. Первый раз он оценивается в целом. Второй раз идет работа над конкретным содержанием.
К сожалению, такой роскоши я себе позволить не мог. Тем более что из тридцати двух страниц надо было сделать четыре. Поэтому пришлось снимать все, без чего можно обойтись, при единственной проходке текста, и оставлять только то, что представляло действительную ценность.
Не скажу, сколько времени потребовала эта работа. На некоторых страницах к существу заданной темы относилась одна фраза. Среди океана банальностей, ненужных описаний, вводных положений, в мусоре псевдонаучной лексики вдруг встречались выводы, заключения, которые могут составить ценность капитального труда. Отдельные мысли, освобожденные от шелухи лишних слов, представлялись бриллиантами философского осмысления политической жизни, социальных процессов.
В результате из всего многословия было вычленено четыре страницы прекрасного текста. Не помню, в какой степени Медведев перевел их на свой, менее человеческий язык, но в свое сочинение он ввел, по крайней мере, идейную часть отработанного на него текста глубоко мыслящего автора.
К числу личных качеств Ципко относится редкое несоответствие его облика и его письма, его системы мышления и его манеры поведения, наконец, различных слагаемых жизненного пути.
Уроженец Херсонской области, увалень, сохранивший внешне все черты малороссийского крестьянина, он вобрал вместе с тем в себя системы множества философских школ, знания от глубин истории до наимоднейших мировоззренческих концепций.
Комсомольский работник из генерации приспособленцев с перебитыми хребтами и вместе с тем воспитанник польского научного учреждения, пропитанного духом фронды и ненависти к советской косности, он являет собой как бы двух разных людей. Когда говорит, это — один, когда пишет — совсем другой.
Когда говорит и если видит перед собой высокопоставленную особу, то в нем оживают глубоко засевшие бациллы верноподданничества. С губ срываются комплименты, в глазах — елей. Даже огрузневшая фигура приобретает неожиданную гибкость в тех сочленениях, которые позволяют изобразить поклон.
Когда же он оказывается наедине с пачкой чистых листов бумаги, то свободно мыслящий дух, не стесненный никакими условностями, изливается потоком идей, устремленных только к видимому внутренним взором идеалу.
Случается так в наш электронный век, что расширившаяся возможность визуального общения снижает ценность зрительного образа автора, письменными трудами которого дорожишь. К сожалению, мне кажется, что это в какой-то степени относится и к Александру Сергеевичу Ципко.
Секретарь ЦК КПСС Яковлев сразу же оценил, сколь большие возможности открывает включение в штат работников аппарата ЦК партии консультанта отдела по социалистическим странам доктора философии Ципко.
Когда отделом заведовал Медведев, Яковлев давал Ципко не то чтобы задания (для этого он должен был бы обращаться к Медведеву), а личные просьбы — помозговать над той или другой темой. Ципко охотно их выполнял, с определенной щедростью явно обогащая чьи-то другие труды, причем не только труды секретаря ЦК Яковлева, но итого, для кого Яковлев сам составлял речи, то есть Горбачева. Позже Ципко объяснял это тем, что хотел как можно шире распространить свои взгляды. Но тогда это имело и другой смысл — заручиться поддержкой одного из самых влиятельных людей в ЦК КПСС. Далее увидим, что этот расчет пригодился.
В конце 1988 года все международные подразделения ЦК КПСС (а это были два политических отдела и один кадровый) слили в один международный отдел. Сокращению подлежали две трети сотрудников. Фалин как заведующий отделом полностью ушел от этой задачи, переложив ее на двух своих первых заместителей. Ими в то время были очень авторитетные и опытные международники с высокоразвитыми человеческими качествами К.Н. Брутенц и Р.П. Федоров.
Понятно, что те, на кого Фалин возложил задачу оставить из трех одного, бились в тисках тяжелых противоречий. Каким должен быть выбор? Можно ли сбрасывать со счетов разные возможности трудоустройства кандидатов на увольнение? Как быть с теми, кто близок к пенсии? Или наоборот, только начал трудовой путь? У кого и как обстоят дела с жильем, со здоровьем? У кого и какие иждивенцы? И эти вопросы должны были учитываться при равных условиях профессиональной необходимости, знаний, связей за рубежом и прочим. Не позавидуешь тем, кого могут уволить, и не хотелось бы оказаться в шкуре людей, которые должны решать чужую судьбу.
Эта присказка имеет прямое отношение к рассказу о Ципко применительно к первоначально взятой теме отношения двух секретарей ЦК — Медведева и Яковлева — к тому, что потом стали бюрократически называть человеческим фактором.
Хмурым декабрьским днем мы встретились с Ципко на Старой площади, как раз посредине между подъездом № 3, где работал он, и подъездом № 1а, где было мое временное местопребывание.
— Что такой хмурый, Александр Сергеевич? — вместо приветствия спросил я его, удивившись подавленному виду этого с налитыми щеками крепыша.
— Да вот, иду, соображаю, как быть дальше. Вызвал вчера Рафаэль Петрович (имеется в виду заместитель Фалина — Федоров). Говорит: «Вы нам, конечно, подходите по рабочим качествам. Но есть другие обстоятельства. Вы можете опять вернуться в институт, там готовы принять. В отделе же есть и такие, кого трудно приспособить в других местах».
Сказал горемычному Ципко, что некоторый резон в рассуждениях Федорова есть. Однако, на мой взгляд, рабочие качества Ципко выходят из общего ряда и лучше было бы ориентироваться на это. Спросил, разговаривал ли он с Медведевым, который и приглашал его на работу.
Оказалось, что с Медведевым был разговор, но не прямой. На прямую встречу у секретаря ЦК времени не хватило. Разговор проходил через комсомольского коллегу Ципко, принятого Медведевым к себе помощником по общественным наукам, И.П. Смирнова. Через эти вторые руки Медведев и передал, что теперь он сам к международному отделу никак не касается и может помочь лишь с трудоустройством где-нибудь в системе научных учреждений.
— Ну, и что же будете дальше делать? — задал я очередной вопрос.
— Иду сейчас к Яковлеву. Неделю назад он поручил написать ему текст, страниц на пятнадцать. Я сделал. Отдам, а заодно спрошу. Может быть, он чего-нибудь посоветует.
Придя к себе на работу, я, естественно, сразу же позвонил Федорову, с которым у нас были прекрасные отношения, и сказал, что «такие «ципки» на улице не валяются». Он подтвердил все мои соображения о высоких качествах нашего коллеги. Но при этом почти взмолился: «И меня тоже прошу понять. Из четырехсот пятидесяти человек должно уйти триста. На мою долю падает сто пятьдесят убийственных разговоров. Разве я сам не сталкивался с поиском работы? И о Ципко скажу: конечно, согласен, что надо сохранить. Но не вижу пути. Хотя и не перестану думать».
