В какой-то момент подготовки к советско-чехословацким переговорам в Чиерне-над-Тисой перед вводом войск стран Варшавского договора в Чехословакию летом 1968 года то ли Брежневу, то ли секретарю ЦК КПСС по соц-странам Катушеву пришла в голову мысль таким образом подготовить выступление главы советской делегации, чтобы в случае вопроса чехословацкой стороны по поводу любой фразы, любого упрека можно было сказать: об этом было напечатано там-то в чехословацкой печати, говорилось в такой-то беседе и т. д. То есть каждая фраза из выступления Брежнева должна была опираться на публикацию или иной документ.

Легко было поставить такую задачу. Гораздо труднее оказалось выполнить. К обоснований речи Брежнева, а она была продолжительностью в два с половиной часа, привлекли сотни различных материалов. Сложенные воедино и последовательно в соответствии с текстом речи, они составили толстенную папку в несколько сот страниц.

Естественно, что такой груз оратор не мог таскать с собой. Вместе с тем документы должны быть под рукой в любой момент, если бы Дубчеку вдруг пришло в голову спросить у Брежнева, на каком основании тот бросает упреки в адрес чехословацкого руководства.

Было решено, что это досье ляжет в мой портфель, а я буду сидеть во время выступления Брежнева за ним и при первой необходимости достану требуемое обоснование, чтобы генсек мог опрокинуть малейшие сомнения в фактической неточности его заявлений.

Но тут оказалось, что большинство документов, которые легли в мой черный портфель, кстати сказать, специально купленный в ГУМе для этой цели, имели грифы с обозначением высоких степеней закрытости: секретно, совершенно секретно, особой важности, литер «К», «особая папка» и т. д.

Таскать такой груз можно было только при соблюдении мер безопасности. Существовали на этот счет какие-то инструкции, по которым получалось, что при перемещении портфеля рядом должны находиться два офицера при оружии. Но в то же время другие инструкции запрещали перевозить оружие через границу, а переговоры проходили на чехословацкой территории, куда советская делегация должна была переезжать поездом с нашей станции Блок-Пост.

Задачка решалась на уровне руководства КГБ, то есть Андропова. В результате для сопровождения моего портфеля был выделен один офицер, но в штатском, к которому был прикреплен еще один офицер с чехословацкой стороны, но с правом ношения оружия.

Так мы и двигались втроем от поезда, который привез делегацию с советской территории, до клуба железнодорожников на чехословацкой станции Чиерна, где проходило совещание. И если советский офицер догадывался, что он должен был охранять, то его чехословацкий напарник, видимо, смутно представлял свои обязанности, поскольку сосредоточил внимание главным образом на знаках почтения к своему коллеге с советской стороны, а вовсе не ко мне или к моему портфелю.

Слава богу, что Брежнев произнес свою речь в первый же день совещания. Содержимое досье никому не понадобилось, хотя я добросовестно перекладывал документы справа налево, листая вслед за Брежневым свой экземпляр его речи.

Тяжеленную папку больше не нужно было таскать на переговоры, и она заняла верхнюю полку в моем купе, не привлекая к себе внимания каких-либо секретных служб.

Портфель я по-прежнему брал на переговоры, храня в нем уже не секретное досье, а обычные рабочие блокноты, проекты речей и т. п. Однако поскольку к моему черному портфелю прикрепили двух офицеров с советской и чехословацкой стороны по договоренности на высоком уровне, то и отменить этот порядок могли только на таком же уровне. А кому была охота вновь разводить суету? Так и оставалось на протяжении всего трехдневного совещания в Чиерне. Два офицера безопасности совершали загадочный ритуал сопровождения человека с черным портфелем, в котором не было никаких секретов.

Не исключено, правда, что какую-то роль здесь играло и одно приятное слагаемое жизни вокруг переговоров, а именно: пока делегации обменивались речами, в фойе можно было без ограничения и бесплатно выпить прекрасного пльзеньского пива, которое в угоду капризным гостям с другого конца Чехословакии завезли сюда в достатке гостеприимные хозяева.

И если мне со своим черным портфелем приходилось сидеть в прокуренном и жарком зале заседаний, то оба офицера вскоре обрели постоянные места вблизи пивной стойки. Они вели задушевные разговоры без тени политики, и были, кажется, разочарованы тем, что совещание на третий день подошло к концу.

В августе 1968 года, когда разразился чехословацкий кризис и советский десант был высажен в Праге, для согласования разных вопросов в ЦК КПСС была создана межведомственная комиссия, а при ней — рабочая группа, в которую вошли по одному представителю от МИДа, КГБ, ГРУ и отдела ЦК по соцстранам. В этой группе я представлял отдел ЦК.

Чем напряженнее бывает работа, тем естественнее рабочие паузы, когда кто-нибудь кстати расскажет анекдот или вспомнит примечательный случай.

Так было и здесь. Необходимость соприкоснуться с осуществляемым на глазах международным преступлением вызывала у меня тяжкие ассоциации. И я рассказал коллегам тогда еще закрытую семью печатями историю расстрела царской семьи. Рассказал ее так, как я узнал, знакомясь с партархивом Свердловской области, где хранились прежде отчеты участников екатеринбургской экзекуции.

Не буду сейчас излагать подробности той известной уже в деталях трагедии.

В своем рассказе тогда я сделал акцент на одном штрихе в отчете Юровского, коменданта дома инженера Ипатьева, где содержалась семья последнего царя.

Когда Юровский получил приказ о расстреле, как было сказано в его записке, он растерялся: как ему поступить? Пристрелить членов царской семьи спящими? Но это было бы простым убийством, не достойным великого дела революции. Или разбудить их и бросить в лицо вынесенный им приговор?

Юровский, как известно, пошел по второму пути.

Но мое внимание в его записке привлекла написанная в житейском ключе фраза: «У нас тогда еще не было опыта».

Вот на эту-то фразу я и сделал упор в передаче истории своим коллегам по международной экзекуции 1968 года.

Ровно полвека отделяли одну трагедию от другой. В одном случае решалась участь горстки людей, олицетворявших систему, в другом — участь системы, принятой народом, и обе трагедии объединялись одним: «У нас тогда еще не было опыта».

Мне кажется, мои коллеги содрогнулись, углядев за этой фразой протянувшуюся с июня 1918 года цепь накопления убийственных знаний, методов и традиций.

И только одного из нас покоробил не цинизм фразы из записки Юровского, а наше непонимание ее профессионального смысла.

— Что вы удивляетесь? — сказал представитель одной из разведок, генерал, которого мы никогда не видели с погонами на плечах.

— Что вы удивляетесь? Вы думаете, это так просто — пустить в расход одиннадцать душ? И у нас действительно не было опыта. Сейчас проще.

И опять будто небо опустилось на землю. На этот раз не от слов Юровского, а от мнения воспреемника его опыта.

«Черт меня дернул вспоминать про этот архив», — мелькнула в голове самокритичная мысль.

А впрочем, может быть, так лучше? Генерал все поставил на свои места. Мы тоже наращиваем палаческий опыт, хотя в руке не пистолет системы «наган», а шариковая ручка. Все дело в том, на что она нацелена.

То, что в этих историях речь идет о возможных осложнениях судьбы, касается только автору. Едва ли и говорить-то о них пристало бы, если бы не было здесь предостережений более общего свойства. Нов этом читатель сам разберется, ибо и при изменении политических систем в отношениях между людьми остается много общего.

а) Говори, да знай — с кем

Весной 1967 года после очередного охлаждения отношений с Югославией намечалось столь же очередное потепление. Брежнев был заинтересован в расширении круга друзей на международной арене и при подсказке в то время секретаря ЦК КПСС по социалистическим странам Андропова склонялся к рукопожатию с югославским лидером маршалом Тито.