Стертость отпечатков пальцев наводили на мысль о том, что действовал опытный человек. А это значит — особо опасный.

Неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы на глаза расследователей не попалась уборщица, которая зашла в приемную еще раз протереть пепельницы перед завершением своей смены. Допрошенная по всей строгости начальником охраны, она готова была клясться, что никакого умысла, кроме наведения чистоты, и в голове не держала.

Инцидент был исчерпан, но напуганная дознанием уборщица больше никогда не прикасалась к грозному телефону. Пыль стала въедаться в его пластмассовый корпус. Вместо цвета слоновой кости он стал грязно-желтым.

Зато телефонная трубка хранила отпечатки пальцев лишь председателя Совета министров РСФСР, что в полном смысле подтверждало выполнение инструкции о неприкосновенности столь ответственной связи.

В другой раз сам Соломенцев впопыхах вместо одной телефонной трубки поднял другую. И тотчас же громкий голос привел его в оцепенение: «Здравствуйте, Михаил Сергеевич, Леонида Ильича сейчас нет в кабинете, что ему передать?»

Признаться в том, что телефонная трубка столь уважаемой линии была поднята случайно, представлялось неудобным. Но выручало отсутствие Брежнева. Сказав, что позвонит в другой раз, Соломенцев положил трубку на место и велел отодвинуть телефон в самый дальний угол.

Неизвестно, сколько злоключений могло бы совершиться и дальше, если бы болезнь Брежнева не превратила аппарат прямой связи в безжизненное свидетельство прошлой активности высшего руководителя страны.

Советская делегация прилетела в Японию. После общего знакомства ко мне подошел внушительного вида сотрудник посольства, представился прямо, без обиняков: резидент.

Для ясности я также открыто спросил:

— Дальний?

Он ответил:

— Нет. Ближний.

Так на языке тех лет обозначались за рубежом представители советской военной и политической разведки.

— Я буду все время поблизости, — продолжал новый знакомый, видимб, заранее вычислив мое положение секретаря делегации. — Если что понадобится, обращайтесь.

Отметив про себя, что столь демонстративно заявленная откровенность могла быть проявлением либо фанфаронства, либо привычки во всем идти ва-банк, я решил, что лучше от этого резидента держаться в стороне.

Думаю, он уловил мою дистанцированность.

Надо заметить, что Япония — страна жаркая и даже осенью, когда туда прилетела делегация, солнце припекало нещадно.

— Да вы снимите пиджак, чего в нем паритесь? — сказал мне как-то резидент.

— Не могу, — ответил я, — боюсь потерять деньги, потому что у меня вся касса делегации и даже запас на непредвиденные обстоятельства.

К вечеру того дня вся делегация оказалась в каком-то ресторане с традиционным размещением гостей на циновках по периметру зала.

В программе было небольшое представление. Один из номеров — гейша с фокусами. Вполне традиционные фокусы не стоили бы описания, если бы не финальная часть.

Фокусница поставила посреди зала стул — обычный, европейского типа — и пригласила кого-нибудь сесть на него. Никто не шелохнулся.

Тогда она обратилась прямо ко мне с предложением занять стул.

Все гости обрадовались, что их миновала чаша испытания, и стали убеждать меня: нельзя, дескать, отказываться.

Но я-то пиджак не снимал, боясь потерять казенные деньги, а тут — отдаваться в руки фокусницы! На такой риск я пойти не мог и вцепился в циновку, замотав головой в знак неколебимого отказа. Возникла неловкость, поскольку гейша продолжала настаивать на приглашении.

Выручил меня поднявшийся с циновки резидент. Он жестом успокоил всех. Сел на стул и отдался колдовству.

Фокусница завязала ему руки, накинула сверху мешок, обмотала веревкой. На секунду погас свет.

После этого фокусница размотала веревку, сняла мешок. Под мешком сидел все тот же резидент. Но в одних брюках. Ни пиджака, ни рубашки на нем не было.

Зал разразился аплодисментами. А меня прошиб пот. Я похлопал себя по карманам. Пачки с купюрами были на месте.

Тем временем пиджак и рубашку резидента принесли откуда-то из другого зала. Он вернулся на прежнее место.

Мы встретились глазами. Я признательно склонил голову. Больше к нему я не испытывал недоверия.

Только осталось загадкой: почему гейша на мне остановила свой выбор? Уж не для того ли, чтобы кто-то мог прийти мне на помощь?

Советская делегация на высоком уровне прибыла в Западную Германию и несколько дней находилась в городе Дюссельдорфе. Было время холодной войны и бдительности.

Каждый день из Бонна, из советского посольства приезжал дипломат, который, кажется, задался целью иметь как можно меньше внешних примет. При всем желании я не смог бы описать его внешность. Впрочем, неприметность, может быть, и была его главной приметой.

Он должен был знакомить главу делегации с шифротелеграммами, поступавшими из Москвы. Но поскольку главе было не до этих бумажных подробностей, он поручил чтение телеграмм мне, как его помощнику, с тем, чтобы я потом кратко информировал о главном.

Это нормальная система, и неприметный человек ее принял без большого сопротивления. Все встречи проходили в гостинице, в моем номере.

При первой встрече человек без примет протянул мне полуоткрытую ладонь, в которой была заранее заготовленная записка: «Меня зовут (имярек). Я должен ознакомить вас с сообщениями Москвы».

Я молча кивнул. Гость внимательно обвел взглядом пространство гостиничного номера, увидел кресло с высокой спинкой. Подвинул его к стене. Рукой сделал знак, чтобы я сел в это кресло.

Как только я оказался в кресле, надо мной раскрылся неведомо откуда появившийся широкий черный зонтик. Обычный дождевой прогулочный зонтик. Я оторопел.

Гость приложил палец к губам в знак молчания и затем очертил рукою круг по периметру потолка, давая понять, что откуда-то сверху может исходить опасность.

После этого он сунул мне под зонтик папку с бумагами. Спросил:

— Вам видно или потребуется фонарик?

Боясь, что сразу с зонтом, папкой и фонарем можно и не справиться, я сказал, что обойдусь и так.

Ознакомившись с телеграммами, я вылез из-под зонта. Человек стоял надо мной, непрерывно поворачивая голову из стороны в сторону, будто в ожидании атаки.

— Завтра я буду здесь в это же время, — сказал он, расставаясь, — зонт я оставлю у вас в шкафу.

Следующие два дня все повторялось по установившейся схеме.

На четвертый день делегация уезжала из Дюссельдорфа. Человек без примет ознакомил меня с телеграммами, сложил зонтик и поставил его в шкаф.

Мы распрощались. Перед его уходом я, вспомнив о зонте, сказал:

— Вы забыли зонтик, ведь мы же уезжаем.

— Нет, — сказал гость, — зонт мне не нужен.

— Куда же его деть? Ведь немцы не допустят, чтобы гость позабыл что-нибудь в номере.

— Оставьте его себе, — услышал я в ответ. — Зонт — реквизит. Он уже списан.

…Прошло много лет. Зонт до сих пор сохранился у меня. И откровенно скажу: вблизи него я стараюсь не вести сомнительных разговоров. Конечно, зонт — предмет неодушевленный. Однако он — реквизит времен холодной войны. При мне-то он молчит. Но вдруг кому-нибудь что-нибудь скажет?

Эта история приключилась с моим другом, прекрасным знатоком многих языков, который успешно начинал дипломатическую карьеру.

В давние хрущевские времена торжественные обеды в Кремле по случаю приема иностранных гостей были очень пышными, с изысканными угощениями.

На одном из обедов мой товарищ оказался единственным переводчиком, а хозяева и гости, как на грех, ударились в разговоры. У них была последовательность: когда один говорил, другие ели. Потом тот, кто высказался, принимался за еду, а другой подхватывал разговор.