Народу было много, Русаков говорил громко, но все делали вид, что ничего не замечают. Только Арбатов попытался вступиться. «Вот, — сказал он, — если человек ничего не делает, это вроде бы хорошо, а если чуть проявил инициативу, его сразу — бац по голове».

Слова Арбатова, кажется, еще больше распалили Русакова. Он не мог стоять на месте от охватившего его негодования, переходил от одной группы людей к другой, пока мы не оказались перед широченным кожаным диваном, на котором сидел в одиночестве маршал Малиновский и читал небольшого формата книжицу на французском языке.

Когда Русаков, а вместе с ним и я, докатились до маршала, тот счел, видимо, что мы апеллируем к его мнению. Малиновский закрыл книжицу, придерживая пальцем страницу, на которой он прервал чтение. Крупная голова его была опущена, и он посмотрел на нас поверх сидящих на кончике носа очков.

Даже небольшое движение маршала не осталось незамеченным. Окружающие примолкли, ожидая, что скажет малословный министр.

«А вот я, — не обращаясь ни к кому, медленно заговорил маршал, — никогда не делаю того, о Лем мне не говорят, чтобы я это сделал. Мне говорят: сделай то-то, я сделаю. Если мне не говорят, я не делаю».

Изложив свое кредо, маршал Малиновский вновь открыл книжечку и опустил взгляд к страницам, не удостаивая больше нас своим вниманием.

Мудрость чиновной жизни была выражена столь бесхитростно и на таком высоком уровне, что к ней нечего было бы добавить, а возразить не с руки.

Русаков оторопел от доведенного до абсурда его же собственного правила поведения. Он коротко махнул рукой, толи укоряя меня, толи вступив в немую полемику с маршалом, и бросил в мою сторону: «Проследите, чтобы ничего ненужного не попало в печать».

Инцидент был исчерпан.

«Учиться надо», — сказал мне Арбатов то ли в назидание, толи с усмешкой. И не стал пояснять, чему здесь стоило поучиться.

Молвы о себе как о главном теоретике партии член политбюро и секретарь ЦК КПСС Михаил Андреевич Суслов удостоился в силу случайных обстоятельств. При Сталине, конечно, никаких главных теоретиков не могло и быть. Хотя именно на сталинский период приходились первые идеологические выступления Суслова, особенно с осуждением так называемого югославского ревизионизма. Пришедший к власти после смерти Сталина Хрущев на роль теоретика не претендовал. Вместе с тем в его докладах и были изложены подсказанные секретарем ЦК Отто Вильгельмовичем Куусиненом и собранными им молодыми идеологами Арбатовым, Беляковым, Брутенцем, Красиным, а также разработанные группами спичрайтеров во главе с Федором Бурлацким, Елизаром Кусковым идеи мирного сосуществования, мирного перехода от капитализма к социализму, отмирания государства при социализме и многие другие идейные новации.

Поскольку Хрущев не рвался в теоретики, а говорить на этот счет надо было, главным докладчиком КПСС по теоретическим вопросам постепенно становился Суслов, которому в ЦК КПСС было поручено руководить идеологическим направлением. Одно время чуть было не затмил его Леонид Федорович Ильичев, которого Хрущев за три года до своей отставки назначил еще одним секретарем ЦК, ответственным за идеологию. Но Ильичев успел только облить грязью наиболее популярных поэтов — Евтушенко, Вознесенского, а заодно с ними и абсолютно просоветского Рождественского, затем художников и скульпторов-авангардистов (Неизвестного — в первую очередь). На этом погромная деятельность Ильичева завершилась, поскольку его сняли вслед за отставкой Хрущева как оголтелого проводника хрущевского субъективизма.

Суслов же изгнания из политбюро избежал, поскольку поддержал антихрущевских заговорщиков во главе с Брежневым. Противники Хрущева были заинтересованы иметь на своей стороне старого идеолога, одного из немногих работавших при Сталине.

Мне пришлось еще в студенческие годы в начале 50-х читать доклады Суслова, поскольку они изучались в курсе истории партии и по ним строилась пропаганда, направленная против югославского лидера Иосипа Броз Тито. Первое соприкосновение с Сусловым не как с небожителем, а как с вполне конкретным партийным деятелем произошло у меня весной 1965 года, когда готовился доклад Брежнева о 20-летии Победы над Германией.

На какой-то стадии подготовки доклада, после очередной проходки текста уже не в рабочей группе, а в кабинете первого секретаря ЦК КПСС, Леонид Ильич при нас, участниках этой работы, нажал кнопку на телефонном пульте, сказал в трубку:

— Слушай, Миша. Мы тут подготовили текст. Пока я не буду рассылать его по политбюро. Ты его в рабочем порядке посмотри. Тебе его занесут. Потом скажешь мне свое мнение.

На следующий день Михаил Андреевич зашел к нам в рабочую комнату, бывшую этажом выше и его кабинета, и кабинета Брежнева. Поздоровался бодрячком, сказал две-три банальные фразы о значении празднования Дня Победы. Скорее всего, хотел посмотреть, нет ли среди нас кого-нибудь, чья позиция могла вызвать у него сомнения. Таковых не оказалось. В комнате находились лишь помощники Брежнева, они были вне подозрений, меня же по молодости лет и значившейся за мной привязке к МИДу в расчет можно было не брать.

В тот же день при очередной вечерней проходке текста Брежнев сказал, что Михаил Андреевич похвалил проект, никаких замечаний не высказал. И это утверждало Брежнева во мнении, что он может предлагать коллегам по политбюро свое первое крупное выступление после назначения на пост руководителя КПСС.

То, что Михаил Андреевич не высказал никаких замечаний ни нам, рабочей группе, ни Леониду Ильичу, представлялось первоначально естественным, как проявление такта в отношении высшего партийного руководителя. Однако в дальнейшем стало очевидно, что здесь есть и другие обстоятельства.

Летом 1968 года, при нарастании кризиса вокруг Чехословакии, но еще задолго до ввода ряда участников Варшавского договора в эту страну, была создана комиссия политбюро для анализа складывающейся ситуации и выработки предложений. Возглавил ее Суслов. Понятно, что вошедшие в комиссию руководители КПСС и советского правительства ничего сами анализировать не могли. Поэтому сразу же была создана рабочая группа, которую собирал лично Михаил Андреевич. Эта рабочая единица, как и комиссия, просуществовала недолго. Михаил Андреевич с трудом выносил у себя в кабинете встречи сразу более чем с тремя-четырьмя собеседниками. Но несколько заседаний рабочей группы по Чехословакии состоялось, и в них довелось участвовать и мне, в ту пору консультанту отдела ЦК КПСС по социалистическим странам.

— Времени у нас мало, — начинал Суслов совещание с рабочей группой, — поэтому сразу займемся делом, работать надо засучив рукава.

И Суслов, как бы демонстрируя энергичную рабочую манеру, снимал пиджак, вешал его на спинку кресла, подтягивал длинные рукава рубашки. Эти движения и сопровождающие их слова о малом времени повторялись на всех совещаниях. Собравшиеся поспешно раскрывали блокноты, перебирали листы бумаги, брали в руки карандаши, демонстрируя, что понимают необходимость быстрых действий и готовы выполнять поручения.

— Ну, что нам предстоит? — вопрошал Михаил Андреевич, хотя все считали, что именно он и собрал их с намерением чем-то озадачить. Не получив ответа на свой вопрос, Суслов сразу включал вдело своего помощника, к которому обращался кивком головы, не называя, как и всех работников аппарата, ни по фамилии, ни по имени-отчеству:

— Каков у нас план мероприятий?

Зачитывался план. Естественно, его проект был заранее согласован между участниками рабочей группы. Если вдруг возникал у кого-либо вопрос, то тень болезненной гримасы, пробегавшая по лицу Суслова, гасила желание делать новые уточнения.

— Ну, что же? — подытоживал сразу же Суслов. — Всем ясно, что надо делать. Сроки определены. Времени нет. Леонид Ильич уже спрашивал. Я доложил. До свидания, товарищи.

Ссылка на Брежнева была непременной и в начале работы, и при ее завершении. Впрочем, обе эти стадии мало отличались одна от другой. Менялся только вопрос к помощнику: «Ну, что там сделано?»