Разговоры пошли обо всем, но не о формулировках. Через некоторое время к нам прислали кого-то спросить, нашли ли мы приемлемую формулу. Ответили: ищем. При полном понимании невозможности ее найти.

Однако рано или поздно предстояло дать ответ по существу. Осознание неизбежности приводит к изобретательности. Если нам не дано было сочинить устраивающие обе стороны положения, решили сложить то, на чем настаивает каждая из сторон. Добавили к этому альтернативные варианты с заменой слов при неизменности смысла.

Получилось по шесть вариантов на каждый из четырех спорных пунктов. Половина — с позиции Румынии, другая — с позиции СССР.

Принесли варианты начальникам — секретарям ЦК. Те говорят: хорошо поработали, хотя ничего не подойдет.

Но и секретарям ЦК надо было, в свою очередь, ответ держать. Они сократили наши варианты на две трети и передали их главам делегаций, то есть Брежневу и Чау-шеску.

Тем тоже надо было как-то заканчивать споры, ибо время переговоров уже прошло, наступил срок подведения итогов. Поделили уступки поровну. На две пошел румын, на две — Брежнев. Причем приняты были не первоначальные формулировки, а те, где мы с румынским экспертом поменяли слова.

Компромисс был достигнут. Или, по крайней мере, — видимость его. Пропагандистский оркестр мог прославлять нерушимую дружбу стран социализма.

Вскоре мы вновь встретились с моим румынским партнером, но не на рабочем, а на торжественном совещании по поводу какого-то юбилея Варшавского договора.

На этот раз нам не надо было согласовывать несогла-суемое, и мы пришли к общему пониманию рабочих правил: первое — безвыходных положений не бывает; второе — лучше, если будет что-нибудь, чем совсем ничего; третье, если можешь сделать позже — не спеши сделать раньше.

В дипломатии протокол, то есть согласованный порядок проведения мероприятий, должен соблюдаться неукоснительно. Несоблюдение протокола при встречах на высшем уровне — ЧП, особенно если дело идет к финалу переговоров.

В этой связи большие сложности создает подписание итоговых документов.

Сейчас это в основном — договоры. Они готовятся заранее и к встрече не могут быть не готовы.

Хуже, если подписываются политические декларации с оценкой текущих дел. Тут споры могут идти до момента подписания.

Помню переговоры Брежнева с Тито в Белграде в 1971 году. Всю ночь перед отъездом шла дискуссия. Под утро главы сели вдвоем, окуривая друг друга табачным дымом, гость не вынимал изо рта сигарет, хозяин — сигар.

За два часа до отлета главы государств наконец-то закончили полемику. Эксперты, не мешкая, доработали согласованный в принципе текст. Но весь проект декларации был похож на поле битвы — перекорежен исправлениями, вычеркнутыми абзацами, дополнениями.

А ведь документ для подписания должен быть напечатан на обоих языках — русском и сербском, и на каждом — в двух экземплярах. Для этого нужно время. Что делать?

Успели перепечатать лишь последнюю, так называемую подписную страницу. И то разместили на ней всего один абзац — четыре строки и подписи: от СССР — Л. Брежнев, от СФРЮ — И. Броз Тито.

После этого хозяин и главный гость в сопровождении делегаций, все вместе вышли в зал, где их ждала пресса. А в папки, в которых должны лежать тексты декларации, положили только последние страницы да еще для видимости чистые листы.

Под вспышки фотокамер главы поставили под декларацией свои исторические подписи, обменялись папками, пожали руки, удовлетворенно улыбались.

И только несколько человек ждали удобного момента, чтобы получить злополучные папки, мчаться в посольство и в МИД, перепечатывать и считывать тексты. Ибо телеграфные агентства уже требовали копии декларации.

Через полчаса Брежнев улетел из Белграда. Кто-то на пресс-конференции уже выражал восторг по поводу принятой декларации. А ее текст еще только готовился к отправке в Москву.

Вот я и думаю: когда показывают по телевизору прямой репортаж о подписании итоговых документов — есть ли в папках что-нибудь, кроме чистых листов?

Впрочем, этой неважно. Протокол соблюден. Подписи поставлены. История свершилась.

Цуканов, один из помощников Брежнева, занимал ключевую позицию в аппарате Генерального секретаря ЦК КПСС. Через него проходили все материалы политбюро и большая часть поручений главного партийного начальника.

В то же время, бывая в его кабинете, общаясь с ним, особенно в начальном периоде работы Брежнева на посту партийного руководителя, я не видел никакой суеты. Все решалось вроде бы само собой.

— Как это Вам удается? — спросил я однажды Цуканова, невольно сопоставляя его в своем сознании с некоторыми другими, весьма суетными партийными начальниками.

— Очень просто, — сказал Георгий Эммануилович, — у меня действует правило «трех гвоздей».

Я обвел глазами стены просторного кабинета.

— Нет, не ищите в комнате. Гвозди у меня в голове. Использую я их по такой схеме. Как только Леонид Ильич дает мне какое-то поручение, я не бегу сразу его выполнять, — ну, если, конечно, это не что-то чрезвычайное, — а как бы вешаю это задание на гвоздик. И не очень-то думаю о нем.

Видимо, мой взгляд выразил недоумение, на которое прореагировал Цуканов:

— Конечно, плановые дела идут своим чередом, плановые из колеи не выбивают. «Нервак» создают спонтанно возникающие вопросы. Вот их-то я и вешаю на мысленный гвоздик.

— И долго им там висеть?

— А вот тут бывает два варианта. Либо о поручении забудут, значит, оно не вызывалось необходимостью и правильно я делал, что не втягивал никого в работу, без которой можно обойтись. Либо Леонид Ильич напомнит о поручении. Тогда я перевешиваю его на второй гвоздик. И потихонечку начинаю думать о нем: кого привлечь, кому позвонить… Потом может наступить очередь перевесить на третий гвоздь. В этом случае я начинаю кое-кому звонить, выяснять возможности реализации поручения. Но опять же существует немало шансов, что выполнение поручения не понадобится. То ли ситуация поменяется, то ли задуманная работа где-то без всякого поручения делалась и уже виден ее результат или ее же бессмысленность.

— Когда же наступит очередь снять поручение с третьего гвоздя?

— Если эта очередь наступит, тогда я начинаю выходить с поручением за пределы своего кабинета. Звоню тому-другому, привлекаю людей.

— Позвольте, — не смог я удержаться от выражения удивления, смешанного со скрываемым возмущением. — Но в таком случае прямой расчет путем деления пополам при переходе от гвоздя к гвоздю показывает, что реализуется меньше четверти поручений?

— И то много, — спокойно парировал Цуканов, уловивший в моем вопросе упрек. — И то много. Можно завалить всех решениями, предложениями, поручениями. А толку-то что? Реально выполняется только десятая часть принятых ЦК партии решений. Остальное — впустую. Если будет приниматься в десять раз больше всякого рода постановлений ЦК или Совмина, значит, в десять раз увеличится их невыполнение.

Должно быть, лицо мое выразило нечто вроде паники в связи с таким неверием в магическую силу партийного слова. Поэтому Цуканов решил привести пример из другой области, с которой он был больше знаком, чем с политикой.

— Я — металлург. До переезда в Москву, куда меня вызвал Леонид Ильич, был директором, главным инженером металлургического комбината в Днепродзержинске. Инструкции из министерств — из Москвы, из Киева, указания разного рода комитетов поступали сотнями на тысячах страниц ежегодно. Если к ним прибавить еще тысячи рацпредложений, из которых многие были очень толковыми, и все это кинуться выполнять, — завод тут же встал бы. Это — в лучшем случае. А в худшем — взорвался бы. Есть пределы угла поворота для машин, пределы изгиба металла — при прокате. Изменить эту степень предела можно, только создав новую машину или сорт металла. Такие же пределы имеет и система людских отношений.