Медленная прогулка по дорожкам дачного поселка обкома КПСС, где находилась резиденция высокопоставленного гостя из Москвы, а может быть, совпадающая с теми днями годовщина сталинской смерти поворачивала память к фигуре вождя. Для большинства советских людей к тому времени Сталин терял черты реальности, но не для тех, кто долго ли, коротко ли, был с ним рядом.

— Я вам не рассказывал, как меня назначили рыбным министром? — скорее риторически, чем с подлинным интересом спросил Русаков, повернув внезапно разговор с текущих дел в сторону далекого прошлого. И дальше пошел его рассказ, как всегда в нервной манере, построенный из коротких, емких фраз.

— С рыбной отраслью, — сказал Русаков, — я был связан давно, но не как рыбак, а как строитель. Рыбу если и ловил, то лишь в речке на удочку. На рыболовецких судах вообще никогда не плавал. После окончания института строил один за другим мясоперерабатывающие заводы.

Когда кончилась война, был взят курс на развитие морского рыболовства, создано несколько флотилий. И тут оказалось, что у нас нет достаточных холодильников для хранения рыбы. Срочно стали строить. Но строителей в Минрыбхозе не было. Назначили меня начальником строительного главка, заместителем министра по строительству. Поручили строить холодильники. Принципиальной разницы со строительством мясокомбинатов здесь нет. Вся работа — на берегу.

Затем оказалось, что не хватает и причалов для рыболовного флота. А это потребовало больших капиталовложений, рабочей силы. Ясно было, что без крупного решения ЦК партии и Совета министров не обойтись. Подготовили текст проекта и отправили на утверждение.

Когда бумага попала к Сталину — а она не могла его миновать из-за запрашиваемых больших средств, — он ее стал прорабатывать в своей манере. Спросил: кто визировал и кто готовил проект из специалистов? Ему, видимо, сказали: такой-то замминистра. Он распорядился: вызвать, чтобы сам все объяснил, своими словами.

— Нашли меня, — продолжал вспоминать Русаков, в деталях восстанавливая немаловажный для него день из далекого прошлого. — Никаких объяснений мне никто не давал. Пригласили в присланную машину и в сопровождении молчаливого человека куда-то повезли.

Выехали на Минское шоссе. Свернули в лесок. Заехали за ворота с охраной. Машина тутже остановилась, дальше не пошла. Меня повели. Никто ничего не говорит. Но понятно было, что это сталинская дача. Так она и представлялась по разговорам тех, кто здесь бывал.

В помещении дачи Сталина не было. Кто-то из охраны сказал, что он работает в беседке и велел привести меня туда.

Беседка с тыльной стороны дома, ближе к пруду, открытая. В ней столик круглый и два легких кресла. Ьот и все.

Сталин без малейшего вступления: «Вы готовили? Объясните подробнее. Зачем такие объемы? Почему такая сумма?»

Вопросы были — мои, профессиональные. Поэтому никакого волнения у меня не было, — сделал упор Русаков, видимо и сам удивившийся в дальнейшем обстоятельствам и последствием той беседы со Сталиным. — Все объяснил четко. Чувствовалось, что долгих комментариев делать не надо. Хотя на отдельных деталях Сталин сам останавливался. И тогда надо было тут же излагать конкретные данные с цифрами, с подробностями. Вплоть до начертания тут же, от руки, схем или общих чертежей.

В целом разговор продолжался часа три. Ни по имени, ни по фамилии он меня не называл. Оборвал разговор так же, как и начал, — почти на полуслове: «Так, вы свободны».

Ушел я от Сталина в полном непонимании — принял он мои доводы или нет.

Однако вскоре состоялось решение Политбюро. Наш проект в целом утвердили. Министр Ишков был на том заседании и говорил потом, что Сталин детальные знания проявил, будто он всю жизнь порты и холодильники строил.

Прошло какое-то время, — продолжал Русаков экскурс в свою биографию. — Программа строительства идет полным ходом. Я занимаюсь всеми этими делами, езжу по стройкам из конца в конец страны.

Вдруг — беда. Один за другим гибнут несколько кораблей. Эта сторона работы министерства меня не касалась. Я — не рыбак, а строитель. Но все равно земля под ногами ходит. Ишкова за общие недоглядки с работы снимают. Хотя он — специалист, каких мало в рыболовной отрасли.

Ждем, кого назначат новым министром. Перебираем в голове фамилии начальников рыболовного флота. Их по пальцам можно пересчитать.

Выходит решение. Узнаю о нем, когда оно уже подписано, — назначить министром рыболовного флота Русакова. Как гром среди ясного неба. Ни кораблей, ни снастей, ни технологии я не то что не знал, но и понятия о них не имел. Моя зона ответственности — берег, стройка. А тут — флот. Земля и небо, вернее — суша и море!

Потом мне рассказывали, как было дело.

Когда потонули корабли, Сталин сразу же отрубил: министра снять, если личная вина вскроется — отдать под суд. Министром назначить нового.

Начались поиски кандидата на вакантный пост. Человек семь Сталину предлагали. Но каждый чем-нибудь не подходил.

Потом он сам вдруг вспомнил: был тут у меня один такой светленький, вроде бы толковый паренек.

Кому нужно, быстро высчитали, что светленький — это я, и хотя давно уже не паренек, это значения не имело. Перечить никто не стал, зная об отвергнутых уже кандидатурах. Дали решение на подпись. И все. Меня даже и не ставили в известность до назначения.

Первый раз я попал на корабль, ведущий лов сельди, уже став министром. Все пришлось осваивать на ходу. Не двадцать четыре, а, кажется, сорок восемь часов в сутки работал. С одного флота — на другой.

Освоился было. Удалось соединить возможности морской и береговой службы. Но тут новая смена кадров. Вернее, не кадров — всей системы.

Сталин умер. Хрущев решил: Ишкова вернуть, поскольку того Сталин снял. Ну, а меня — в аппарат Совмина. Проработал там пару лет. Хрущев стал главой правительства и меня с глаз долой — экономическим советником в Польшу, потом послом в Монголию. Должно быть, с умыслом — чтобы ни моря, ни рыбы и в помине не было.

Снимал с себя министерские обязанности словно кандалы. Хотя и привык уже их носить.

Судьба поворачивалась в один момент то так, то эдак, — заканчивал рассказ Русаков. — А ведь дело-то касалось министра, с которым связана целая отрасль, работа сотен тысяч людей. Кажется, с тех пор я о рыбе в товарных количествах и думать не могу. Хотя от малого увлечения меня волнения не избавили. По-прежнему люблю с удочкой посидеть. И не у моря. А на речке. Еще лучше на пруду. Чтобы я мог отвечать только за одного рыбака — за себя самого и за одну снасть — свою удочку.

Отношения Москвы с социалистическими союзниками предполагали демонстрацию полного единства взглядов. Следили за тем, чтобы как можно быстрее поддержать советскую позицию, сами руководители «братских стран». Таких акций солидарности было особенного много в годы правления Хрущева, и чаще всего они касались осуждения югославского ревизионизма как самой большой опасности.

В 60-м году югославы приняли новую программу своего Союза коммунистов, которая была воспринята Хрущевым как очередной вызов научному социализму, и тотчас же началось ее повсеместное осуждение.

Пришла шифротелеграмма из Улан-Батора от советского посла в ту пору в Монголии В.М. Молотова, выведенного незадолго до этого из руководства КПСС за ан-тихрущевские действия и потому всячески доказывавшего свою лояльность официальному курсу Москвы.

Молотов сообщил, как успешно и с большим политическим подъемом прошел пленум ЦК Монгольской Народно-революционной партии, который единодушно осудил ревизионистскую программу СКЮ.

Сразу после пленума, писал посол, его пригласил руководитель монгольских коммунистов Ю. Цеденбал, который просил передать личные заверения Хрущеву в верности Монголии марксистско-ленинскому курсу Цеден-бал также сообщил, что выступавшие на пленуме ораторы подвергли ревизионистскую программу разносторонней критике, вскрыли корни заблуждений Иосипа Броз Тито, показали, какую угрозу социалистическим завоеваниям несет реализация ошибочных программных установок.