— Незачем оглуплять положение. Должен сказать, что я не первый раз это замечаю. Вы что же, хотите, чтобы я пошел к Леониду Ильичу и сказал ему, что работник аппарата не в состоянии его понять?

Давно зная этого человека из окружения Брежнева, мизантропа и неврастеника, я не исключал, что он может без больших сомнений кинуться к дверям генерального секретаря, если сочтет что-либо «оскорбляющим Величество», как сказали бы в Риме во времена Нерона.

Поэтому успокоил его. Сказал, что попытаюсь разобраться.

Вернулся к разгадыванию политического ребуса. Позвонил коллеге, который готовил памятку к той беседе Брежнева. У него сохранился рабочий экземпляр. С этого текста я и переписал слова, которые по логике вещей должен был иметь в виду генеральный секретарь, произнося свои «э-э» и «ну-у».

Когда отдал законченную работу строптивому царедворцу, тот быстро пробежал текст. Остался доволен. «Теперь верно», — был его вердикт.

И тут я понял, что если бы он редактировал стенограмму, то с самого начала пошел бы найденным мною путем.

С тех пор всякий раз, когда сталкиваюсь с мудрыми словами руководящих деятелей, которые, словно бриллианты, расцвечивают записи встреч и переговоров, ловлю себя на сомнении: когда же это было сочинено — на этапе подготовки памятки или потом, перед сдачей исторического свидетельства на вечное хранение, на память потомкам?

После очередного осложнения отношений с Югославией туда готовилась поехать первая серьезная советская делегация. Кандидатом в ее руководители был Андропов. Это было в начале 1967 года, когда он был секретарем ЦК КПСС по социалистическим странам.

Предложение попало к члену политбюро Кириленко, тупому и невежественному, но очень близкому Брежневу человеку, его соратнику еще со времен совместной работы в Днепропетровске.

Кириленко звонит Андропову, у которого идет проработка этого вопроса с участием трех-четырех человек. Разговор идет по так называемой «вертушке» — телефонной линии АТС Кремля. Эта телефонная система отличается большой громкостью, да еще Андропов держит трубку нарочито на расстоянии от уха. Поэтому мы прекрасно слышим слова обоих собеседников.

Разговор отражает разницу положения того и другого в партийной иерархии. Кириленко говорит только на «ты». Слышно, как он прихлебывает чай, помешивает ложечкой в стакане. Стало быть, сидит. Андропов разговаривает на «вы» и стоя, как это часто бывало при задевавшем его разговоре.

Кириленко не нравится предложение о поездке делегации в Югославию. Веских доводов у него нет, просто он против югославов, точнее — против Тито; должно быть, считает его ревизионистом, хотя и не знает в точности, что это такое. Заканчивает не вопросом, а утверждением: «На фуя нам это надо!».[1]

Андропов понимает, что убеждать Кириленко надо доступным его пониманию образом, и отвечает:

— Андрей Павлыч! Но «на фуя» — это же не аргумент!

Кириленко умолк, видимо, сраженный собственным оружием. Слышно было только, как звякнула ложечка о стакан. Сказал: «М-да». И повесил трубку.

За месяц с небольшим до ввода войск стран Варшавского договора в Чехословакию в августе 1968 года руководители союзных государств направили коллективный ультиматум в адрес тогдашнего первого секретаря ЦК КПЧ Дубчека.

Текст ультиматума в виде письма руководителей пяти стран был принят на их встрече в польской столице. Советская делегация прибыла в Варшаву 14 июля, накануне совещания, и Брежнев сразу же провел переговоры с польским лидером Гомулкой, игравшим на правах принимающей стороны ключевую роль в организации всего мероприятия.

Вечер после знойного дня. Резиденция главы советской делегации на Парковой аллее. По кругу маленького дворика ходит широким тогда еще шагом Брежнев, разгоряченный только что закончившимся разговором с Гомулкой. Рядом семенит советский посол в Польше Аристов, бывший секретарь ЦК, не уверенный в прочности своей дипломатической карьеры.

Брежнев страшно недоволен тем, что Гомулка, с одной стороны, как и он, осуждает «ревизионизм Дубчека», а с другой — «талдычит о каком-то международном праве».

— Суверенитет! Суверенитет! — передразнивает Брежнев с гримасой на лице слова Гомулки. — А на фуя мне этот суверенитет?

— Правильно, Леонид Ильич, — подхватывает Аристов, — на фуя нам их суверенитет?

И вновь идут по кругу, вспоминая и отметая сразу же все, что «нес тут этот Гомулка».

Мы с Блатовым, моим начальником по чехословацкой истории, заместителем заведующего отделом ЦК КПСС, окаменело внимаем происходящему, явственно понимая, что нам придется трансформировать эту, с позволения сказать, фуевку в речь, которую на следующий день Брежнев будет произносить на встрече руководителей пяти социалистических стран.

Стоящий поодаль один из помощников генерального секретаря делает нам знаки, чтобы мы записывали мудрые слова главы советской делегации.

Нас привезли в Варшаву и вызвали в этот дворик специально для того, чтобы мы получили прямо от первого лица его характеристику происходящего и соответственно переработали подготовленный в Москве проект речи.

— Как же нам такие новации о суверенитете в речь-то включать? — обескураженно спрашиваю Блатова.

Слышу неожиданное:

— Мы все уже написали еще в Москве. В тексте говорится, что принципы социалистического интернационализма для нас — главное. А они, понятно, важнее суверенитета.

— Как же так? — не унимался я. — Кто-нибудь завтра припомнит: вам, скажет, образное мышление было продемонстрировано, а в тексте старая жвачка осталась.

— Хорошо, — согласился Блатов, — для новизны вместо одного в двух местах напишем слова «социалистический интернационализм». Тогда никто не усомнится, что их суверенитет нам не нужен.

Летом 1968 года границы внутри Союза, понятное дело, существенной роли не играли. Но игра во внешний суверенитет союзных республик была в ходу. Поэтому в состав делегации политбюро ЦК КПСС для переговоров в Чиерне-над-Тисой с делегацией президиума ЦК Компартии Чехословакии был включен глава Компартии Украины П. Шелест. Он прибыл на пограничный полустанок Блок-Пост в отдельном эшелоне, который встал бок о бок с правительственным составом из Москвы. Этим, пожалуй, самостоятельность украинской части делегации и ограничивалась.

В дела внешней политики Шелест старался не вторгаться, понимая, что не располагает достаточными знаниями и компетенцией. Как член политбюро, он просто поддерживал то, что предлагал Брежнев, демонстрируя единство в рамках руководства КПСС.

Когда же, по чужому замыслу, Шелесту пришлось на переговорах в Чиерне прочитать написанную за него речь, ничего путного из этого не получилось. Впрочем, этот эпизод вполне достоин хотя бы краткого описания.

Переговоры в Чиерне планировалось завершить в один день. С пространной речью от КПСС выступил Брежнев. Имелось в виду, что после этого дружно выступят промос-ковские силы в руководстве КПЧ и позиция Дубчека будет смята.

Но полемика пошла по иному руслу. Друзьям Москвы из руководства КПЧ не хватило смелости на решительный бой, а сам Дубчек вместо покаяния или брани выступил со спокойным разъяснением своей позиции и пригласил к дискуссии всех членов делегации КПЧ.

В этих условиях нужно было срочно увеличивать и число выступающих со стороны КПСС. Шелест, как руководитель соседней с ЧССР республики, был вполне подходящ для этой роли.

Ночью была написана для него речь на пять страниц с разоблачениями чехословацкого ревизионизма и конкретно одного из деятелей, сидевшего за столом переговоров, — члена президиума ЦК КПЧ, врача по профессии Франтишека Кригеля.

По предложению одного из высоких деятелей КПСС текст речи Шелеста закончили такой назидательной фразой: «Вам, товарищ Кригель, надо об этом особенно подумать».