Я подошел к Голикову: «Ну, как?» Он ответил скороговоркой, сливая имя и отчество своего начальника в одно слово: «Леонильич сразу записал в повестку дня заседания президиума ЦК, которое состоится завтра. Кажется, предложение ему подошло. Но дело трудное. Госплан будет возражать. Теперь от нас ничего не зависит, но вы готовьте встав.:у в доклад».

На следующий день вечером, когда рабочая группа продолжала шлифовку текста, в комнату стремительно влетел мой «неоднофамилец» Александров-Агентов.

— Только что закончилось заседание президиума, — сказал он без обращения, сразу всем, — рассматривались некоторые вопросы доклада Леонида Ильича. Есть две вставки. Одна — дополнить перечень маршалов фамилиями Тимошенко, Ворошилова и Буденного. Вторая — в раздел о роли женщин в войне ввести положение, что в ознаменование признания вклада женщин в Великую Победу Международный женский день восьмое марта объявляется нерабочим для всех советских трудящихся.

Не скажу, что на этом переживания окончились. Были еще два заседания президиума. На первом, под влиянием Госплана, решение о нерабочем дне было пересмотрено. Противники говорили, что и так недавно был объявлен нерабочим день Победы, девятого мая, а тут еще один день из рабочего календаря будет вылетать. Председатель Госплана Байбаков говорил: «Где я вам найду замену выпадающим семидесяти восьми миллионам рабочих смен?» Ему возражали: чем он может заменить удовольствие нерабочего дня для этих семидесяти восьми миллионов?

Победили сторонники выходного дня, хотя никто из них не знал обо мне как о единомышленнике или как-то иначе. Причем мое предложение о выходном для женщин трансформировалось в выходной для всех, то есть включая и меня самого, а это было еще более приятным.

«Ну где можно сыскать другую работу, — возникала естественная мысль, — которая позволяла бы вот так, без долгих проволочек, решить вопрос, дающий благо сразу семидесяти восьми миллионам людей, а вместе с их семьями и всему населению страны?»

Признаюсь, что больше мне таких успехов в борьбе за интересы трудящихся добиться не удалось. Но сам по себе факт результативного предложения поднимал в моем представлении весомость работы над чужими выступлениями, если это были выступления руководителей страны.

Вместе с тем эта история утверждала и во мнении, что личные амбиции в такого рода работе не играют определяющей роли. Главное — результат.

Действительно, мое авторство по поводу нерабочего дня восьмого марта не запатентуешь как «ноу-хау» или интеллектуальную собственность. Более того, о нем знало всего несколько человек. Но оба тогдашних помощника первого секретаря, как и он сам, остались лишь в памяти живых. Только один из группы помощников Брежнева того времени, имевший для оригинальности должность референта, Е.М. Самотейкин, вспоминает при встрече о моем вкладе в празднование Женского дня. В первые годы он даже неизменно звонил мне накануне Восьмого марта и вполне серьезно поздравлял с праздником. Еще Бовин поздравлял меня с этим праздником, иногда Шахназаров. И я вполне серьезно принимал поздравления.

Иного признания это авторство fie дает. И не надо. Сочтемся славою. Перед лицом Вечности.

Сейчас, когда написание речей «для дяди» осталось в прошлом, можно разобрать, кто и в чем служил мне примером, у кого и чему можно было учиться технике и искусству создания публичных выступлений политических деятелей. Естественно, разговор может идти только о круге моих непосредственных связей и о времени, относящемуся к ушедшей эпохе, то есть о советском времени.

Правда, круг людей, с которыми мне пришлось работать, был достаточно широк. Черты характера или манеру работы некоторых из них я попытался обрисовать в отдельных рассказах.

Что же касается специфики советского времени, то, думаю, в части, касающейся написания чужих речей, больших различий нет между тем, что было, что есть и что будет. По крайней мере, именно в этом убеждают некоторые книги воспоминаний, написанных уже о деятелях постсоветского времени.

Специалистов, которые послужили для меня образцом и таким образом учителями, можно было бы представить в алфавитном порядке от «а» до «я», почти на каждую букву было бы по одному, а то и больше. Собственно говоря, так примерно они и разместились в моем сознании от Арбатова до Яковлева. Но алфавитный порядок не удастся выдержать.

Причина тому проста: кроме опыта речевой работы мне пришлось еще занимать и опыт, связанный с должностью помощника политического деятеля. Эти две области деятельности не во всем совпадают. Универсальным образцом на этот счет стал только один человек. О нем будет сказано чуть позже, особо.

С Юрием Владимировичем Андроповым как шефом коллектива, который разрабатывал политические концепции и закладывал их в выступления руководителей коммунистической партии, мне довелось работать два года.

Отдел ЦК КПСС, который он возглавлял, имел жутко длинное название — Отдел по связям с коммунистическими и рабочими партиями социалистических стран. Таким юридически безупречным, но бюрократически громоздким наименованием невозможно было пользоваться из-за многословия. Поэтому называли максимально упрощенно — Отдел ЦК КПСС.

Получалось совсем нелепо. Все отделы ЦК, а их было в разные времена от двадцати до сорока, имели названия, хоть как-то раскрывавшие содержание, например Отдел пропаганды, а этот — просто Отдел ЦК, будто бы в нем была какая-то особая секретность.

Кроме заведования отделом, Андропов еще был и секретарем ЦК, а это значило, что он входил в круг примерно двадцати высших руководителей страны и как таковой принимал участие в заседаниях политбюро и секретариата ЦК, в обсуждении всех политических, военных, хозяйственных вопросов, которые там рассматривались.

Выработка суждений по вопросам повестки дня политбюро и секретариата ЦК, которые могли бы сгодиться Андропову на заседаниях, входила в обязанности группы консультантов. Стало быть, к ней подключили и меня.

Эта работа делалась с неким налетом конспиративности. Не всегда она шла через руководителя группы консультантов Г.А. Арбатова, часто и через В.А. Крючкова, помощника Андропова как секретаря ЦК.

Андропов и сам не очень распространялся, в какой степени он использовал подготовленные ему соображения. Видимо, здесь было завязано многб двойных, тройных узлов хитростей и недомолвок. Поэтому обратной связи почти никакой не было, нельзя было понять — использованы твои соображения или нет.

От этого при их подготовке можно было пойти двумя противоположными путями: либо свести соображения к минимуму, сказать просто «нет замечаний», либо наоборот — развернуться вовсю, ограничивая себя только своим разумением.

Будучи, видимо, достаточным занудой по натуре, я избрал второй путь. Этому способствовал и первый опыт с такими документами.

По каким-то обстоятельствам не Арбатов, а замешавший его А.Е. Бовин дал мне в первые мои дни работы в аппарате ЦК материал, который должен был обсуждаться на политбюро. Это был проект директив на переговоры министра иностранных дел СССР в ходе предстоявшей сессии Генеральной Ассамблеи ООН. Представлен проект был самим же министром А.А. Громыко.

Как только я увидел подпись министра, а я перед этим работал в МИДе и хорошо знал о непререкаемости его суждений, то тут же сказал: «Что же мне смотреть, когда Громыко уже подписал? Он же представляет, о чем ему надо говорить со своими партнерами?»

Бовин посмотрел на меня сокрушенно и сказал: «Разве Громыко сам составлял эти директивы? Там сидели такие же, как ты, да еще боялись сказать что-нибудь не то. А тебе чего бояться? Вот ты и пиши как думаешь».

Понятно, что я думал не так, как думал бы, работая в МИДе. Поэтому преодолел свою «громыкобоязнь». Потом легче было преодолевать трепетное отношение к какой-либо авторитетной подписи. За подписями людей, стоявших в праздничные дни на трибуне Мавзолея, виделись не их суровые, железобетонные, непроницаемые лица, а глаза понятных мне умных, но и осторожных, знающих, но и постоянно одергиваемых специалистов министерств и ведомств, раздираемых противоречиями между желаемым и возможным. Причем возможным не с точки зрения интересов страны, а с позиций конкретного учреждения, а то и его начальника.