…В ожидании приема я спустился к мемориалу. Всегда на этом месте комок подступает к горлу, как только взгляд находит слова Нины Чавчавадзе, безутешной вдовы поэта: «Зачем любовь моя пережила тебя?»

Вот уже более полутора веков эта краткая эпитафия передает боль страдающей души, никого не оставляя равнодушным к трагедии двух любящих сердец. Искренность не рассудочна, и гениальность — не ремесло…

Участие Брежнева в праздновании 60-летия Грузинской ССР максимально подняло политический уровень события. Теперь уже о нем должны были трубить все средства информации.

Вместе с тем немощь Генерального секретаря ЦК КПСС налагала на торжества свой болезненный отпечаток. Будто величественный павлин приготовился распустить свой праздничный убор, а какой-то скучный канцелярист склеил ему перья.

Неизвестно, какой протяженности приготовил свой тост Эдуард Амвросиевич Шеварднадзе. Скорее всего, он был готов пойти на побитие рекорда. Но только врачи жестко ограничили срок участия Брежнева в государственном приеме сорока минутами. В эти минуты должна была уложиться и речь самого Брежнева, и здравицы ансамбля в его адрес, и лихая пляска, и тост хозяина приема Шеварднадзе.

Слова были красивы, но им было тесно в отведенном пространстве. Было заметно потом, как сочувственно прощался с Шеварднадзе в аэропорту азербайджанский партийный руководитель Алиев.

Но было в этой сочувственности и некое торжество. Торжество тамады, сохранившего первенство в художественном соревновании. Хотя и за счет не зависящих от обоих обстоятельств.

В Азербайджане и Грузии в ту пору разворачивались стройки заводов и плотин, расширялись плантации цитрусовых, чая и винограда, шла добыча нефти и марганца, миллионы людей были заняты ежедневным нелегким трудом.

Но, может быть, в час досуга искренние ценители застолья из грузин и азербайджанцев раскрывали местные газеты с отчетами о торжествах, вчитывались в слова тостов и говорили между собой: «А наш-то лучше!».

Когда в 1977 году принималась очередная советская конституция, в адрес конституционной комиссии поступила масса писем. Та часть из них, которая касалась России, была выделена в отдельный сборник, имевший гриф «Для служебного пользования».

Этот российский сборник был под расписку передан мне для изучения как руководителю рабочей группы по подготовке доклада председателя Совета министров РСФСР о проекте российской конституции.

Там было, конечно, много достойных внимания предложений. Но в памяти осталось письмо, которое прислал один харьковчанин, обеспокоенный судьбой единого советского государства.

Автор был категоричен. Выражая в принципе согласие с конституционным положением о праве союзных республик на добровольный выход из состава СССР, он вместе с тем требовал записать, что это право не распространяется на Российскую Федерацию.

«Если РСФСР выйдет из состава СССР, — рассуждал гражданин из Харькова, — что же тогда останется от Советского Союза? Ведь распадется вся страна, которая будет не в силах поддерживать связи между несколькими частями, разделенными российским пространством».

В 1977 году, когда в Москву поступило это письмо, и годом позже, когда принималась Конституция Российской Федерации, сама постановка вопроса о выходе РСФСР из СССР и обеспокоенность на сей счет казались абсурдными. К тому времени уже 65 лет существовал Союз Советских Республик, выйти из которого не пытались не только Россия, но и республики Прибалтики, чье пребывание в СССР было наименее обоснованным.

Однако не прошло и 15 лет, как кажущаяся нелепость оказалась пророческим предвидением. А ирония по поводу абсурда автора одного письма обернулась признанием господства политической слепоты, исключавшей возможность понять, что помпезный фасад в виде широковещательной конституции прикрывает не дворец социализма, а его руины.

На рубеже двух периодов нашей истории — застоя и перестройки — в состав высшего руководящего органа страны, Политбюро ЦК КПСС, входило до восьми трижды и дважды и еще пять-шесть просто Героев Социалистического Труда и Советского Союза. В первом руководстве страны, сформированном М.С. Горбачевым после XXVII съезда КПСС в 1986 году, в составе тридцати одного руководящего деятеля было пятнадцать единожды, дважды и трижды Героев. Число членов КПСС тогда достигало восемнадцати миллионов человек. А выступить в защиту своей партии оказалось некому. Все умели голосовать «за» или «против» в зависимости от того, чего хотело начальство. Но проявить ответственность за партию без начальственного слова мало кому оказалось по силам и по душе.

Причины превращения в прах могучей в прошлом силы исследовались и еще долго будут изучаться специалистами разных направлений. Будет найдено много обстоятельств. С моей же стороны хотелось бы обратить внимание только на одно: те, кто руководил страной, мало были пригодны к решению стоявших перед ними задач при Брежневе, и ненамного лучше они были при Горбачеве.

Страной правила не политическая организация многомиллионной компартии, а конгрегация аппаратчиков, умевшая приспособиться к самым неожиданным обстоятельствам, но потерявшая способность к самостоятельным действиям. Это была партия приспособленцев внутри партии энтузиастов, партия номенклатуры внутри массового объединения — две разных, противоположных друг другу организации. Право так судить дает мне понимание и собственной принадлежности к сформированному партийным руководством путем тщательной селекции слою партийной номенклатуры.

Такая «химера», где голова не соответствует телу, не могла существовать вечно. Она была облечена, хотя могла продержаться еще какое-то время. Оказавшиеся у власти «геморрои труда» ускорили ее гибель, ибо трансформировать политическую систему они оказались не в силах, так же, как не способны были преобразиться сами.

С маршалом Малиновским мне довелось соприкасаться очень мало. Но его медленная речь была столь выразительной, что даже мелкие эпизоды западали в сознание навсегда. Вот один из них.

На заседании делегаций стран Варшавского договора летом 1966 года в Бухаресте сложилась очень нервозная обстановка. Чаушеску, только что пришедший к власти, утверждал свою самостоятельность в жесточайших спорах. Дискуссии затягивались до бесконечности. Планы завершения работы срывались.

Подписание итоговых документов переносилось с утренних часов на вечерние. А это грозило тем, что подготовленную к принятию декларацию не смогли бы опубликовать утренние московские газеты и первым о принятых решениях сообщил бы кто-то другой.

В секретариате делегации я отвечал за передачу принятого решения в печать. Замятин, назначенный тогда руководителем ТАСС, позвонил мне из Москвы и попросил прислать текст декларации в предварительном порядке, как принято говорить, «под эмбарго», то есть без права публикации до окончательного согласования. Это нормальная практика в работе с прессой.

Так я и поступил. Передал по закрытой связи весь текст, оговорив недопустимость его публикации до официального сообщения из Бухареста.

На беду об этом стало известно моему начальнику — заведующему отделом ЦК КПСС по социалистическим странам Русакову.

Этот дерганый, нервный, желчный человек был весьма далек от специфики работы с печатью. Да это и не имело для него никакого значения, поскольку его внимание было сосредоточено на поручении Брежнева, чтобы за пределами совещания как можно меньше могли узнать о наших разногласиях с румынами.

А тут вдруг какой-то новобранец передал в ТАСС текст, по которому можно было вычислить пункты советско-румынских противоречий.

Ни о каком эмбарго Русаков и слушать не хотел. Он громко распекал меня в отведенной для советской делегации комнате, бывшей ранее кабинетом Георгиу-Дежа.