В ту пору общественную цену этого почина представить в полной мере было еще невозможно. Но, как говорится, лиха беда начало. Дальше любое доброе ли, худое ли дело имеет свою инерцию и легко превращается в противоположность первоначальному замыслу.

Следующие наши поездки были в Бурятию, Красноярск, Дагестан, Челябинск, Ростов, а затем во Владивосток, Петропавловск, Южно-Сахалинск, на озеро Хасан, в Миасс, Барнаул, Горький, Йошкар-Олу и т. д.

Передача привета от Брежнева или неупоминание его имени в первых словах обращения к руководству области, края или республики становились своеобразным и очень приметным мерилом доверия, удовлетворения или недовольства Москвы.

Первоначально Соломенцев перед каждой поездкой то ли при личной встрече, то ли по телефону запрашивал Брежнева о его согласии на этот счет. Отказа не было. Потом как-то генсек сказал Соломенцеву: «Не только ты спрашиваешь, передавать или нет привет. Другие тоже считают это нужным. Если так, если есть польза, пожалуйста, ориентируйся сам, тем более что отдельной российской компартии нет, значит политбюро одно, что для Союза, то и для России, ну и генеральный секретарь — один, другого нет.

Трудно сказать, получали или не получали другие советские руководители согласие Брежнева на передачу от него приветов, но только эта практика стала со временем повсеместной, превратилась в речевую норму для всех ораторов, положение которых предполагало возможность доверия к нему со стороны генерального секретаря ЦК КПСС.

Параллельно с системой приветов существовала и норма, доставшаяся в наследство от хрущевских и даже сталинских времен. Она состояла в том, что на каждом мало-мальски авторитетном собрании главный оратор должен был произнести другую сакраментальную фразу: «Позвольте от вашего имени (или от лица собравшихся) заверить (далее следовали ЦК, политбюро или Сталин, Хрущев, Брежнев — в зависимости от времени и политической конъюнктуры) в том, что трудящиеся» и т. д.

Первоначально, помню, мы пытались сопротивляться использованию в одной речи двух формул: сначала «я рад передать привет», а в конце — «позвольте от вашего имени заверить». Однако наше сопротивление было быстро сломлено. Оратор настаивал на применении обеих формул, полагая, видимо, что речь, содержащая лишь привет, а не заверение в преданности, могла бы выглядеть недостаточно лояльной.

Немаловажным, конечно, было и то, что на упоминание имени генерального секретаря в привязке к привету или заверениям собравшиеся неизменно реагировали аплодисментами. А это при общей скучище повествования вносило какое-то оживление. И опять же, этот момент непременно попадал в телевизионный репортаж.

Однако, как говаривал бравый солдат Йозеф Швейк, когда много, то это уже слишком. Поэтому и употребление формул привета стало приводить к полному абсурду, увидеть который можно было что называется невооруженным глазом.

Верхом бессмыслицы в этой связи стал «обмен приветами» при вручении Российской Федерации очередного Красного знамени за успехи в социалистическом соревновании, кажется, в 1980 году.

В порядке очередности знамя вручал в тот раз заместитель председателя Совмина СССР Нуриев, отвечавший за сельское хозяйство. А принимал знамя и благодарил от имени республики председатель Совмина России Соломенцев.

Открывая торжественное собрание, Соломенцев счел необходимым сразу же передать собравшимся привет от Леонида Ильича, что зал воспринял рукоплесканием, соответствующим не только приветствующему лицу, но и оратору.

Следом выступил Нуриев, который ранее не знал о намерении Соломенцева передать привет и, со своей стороны, с энтузиазмом провозгласил, что дорогой Леонид Ильич шлет пламенный привет трудящимся России.

Собравшиеся трудящиеся и этот привет приняли аплодисментами, но не столь горячими. И не потому, что были второму привету меньше рады, чем первому, а из-за того, что должность Нуриева в советской иерархии была на ступеньку ниже, чем положение Соломенцева. Поэтому аплодисменты на его слова полагались соответствующими чину.

Заканчивая свое выступление, Нуриев не упустил возможности сказать: «Позвольте от вашего имени заверить дорогого Леонида Ильича…».

Трудящиеся, естественно, похлопали в ладошки.

Но следом, после получения знамени, по сценарию торжественного заседания выступал вновь Соломенцев. В тексте его речи заверения дорогого Леонида Ильича содержались в абсолютно тех же выражениях, что и в выступлении Нуриева.

Казалось бы, что, столкнувшись с таким нагромождением заклинаний, Соломенцев мог и воздержаться от заверения, сделать небольшую купюру по ходу чтения своего доклада. Но он счел такой ход рискованным. И не из-за того, что боялся пропустить попутно с заверением что-нибудь другое, а потому, что текст его выступления уже был передан в ТАСС для распространения в печати и стал, следовательно, официально утвержденным материалом, отступать от которого оратор не решался.

Более того, при произнесении заклинаний голос оратора не дрогнул, в глазах не мелькнуло и тени сомнения в правильности действий.

Странное дело, но и в зале на лицах людей не появилось проблеска улыбки или иного свидетельства иронии. Наоборот. Как и подобает, при заверениях в адрес Леонида Ильича со стороны Соломенцева аплодисменты были громче, чем при выступлении Нуриева. Опять-таки в соответствии с положением обоих в табели о рангах.

Когда после церемонии я стал предлагать скорректировать письменный текст и сказал, что смущен нагромождением здравиц, приветов и заверений, председатель Совмина РСФСР удивился моей бестолковости: «Как же можно теперь изменять, когда все это уже произнесено. А если кто-нибудь все аплодисменты подсчитал и потом окажется меньше, что ты тогда ответишь?» Стало ясно, что ответ найти будет трудно.

Так и оставили. И для эфира, и для печати. И ничего. Никто ни о чем не спросил. Только с тех пор, когда я видел вручение Красных знамен, все время чувствовал, как давит шею воротничок. Спазмы какие-то. То ли от смеха, то ли от стыда.

В середине 1970-х годов верховная власть Брежнева была абсолютной. В добавление к высшему партийному посту Генерального секретаря ЦК КПСС он возложил на себя и высший государственный — Председателя Президиума Верховного Совета СССР. А по царящей феодально-крепостнической психологии — где власть, там и авторитет.

Поэтому добиваться поддержки Брежнева, его согласия или одобрения действий стало чуть ли не решающим обстоятельством при выполнении постановлений, уже принятых органами власти, теми же ЦК КПСС, Советом министров Союза. То есть мало было добиться принятия решения властных структур, но еще при его выполнении требовалось опираться на поддержку некой супервласти. В ином случае самое мудрое и правильное постановление могло быть проигнорировано, пущено под откос Госпланом, Минфином, Госснабом и другими ведомствами, которые всегда могли сослаться на нехватку средств.

Ситуация осложняласьтем, что к этому времени Брежнев, перенесший тяжелейший приступ своей болезни, становился все менее доступен и для людей, входивших в состав руководства страны. Все реже могли пробиться к нему секретари обкомов, главы союзных республик.

И тогда пошли в ход цитаты.

Но это было не догматическое цитирование «бессмертных произведений» Брежнева, которых накопилось уже несколько томов. Нет, цитаты из публикаций никого пронять не могли.

Весомость имели резолюции, относящиеся к конкретной проблеме, а еще лучше имеющие конкретные адреса.

Получить такую резолюцию от полностью изолированного от внешнего мира, еле живого правителя — задача не из легких. Поскольку она порождена была бюрократической системой отношений, то и подходы к ней можно было проложить только через бюрократию.

Наиболее красочны в данном случае два примера. Один — из областной, другой — из республиканской практики. Родиной первого стала Смоленская область, второго — Российская Федерация, но не как территория, а как субъект региональной политики. Вобоих случаях речь шла не о чьей-то личной выгоде. Даже обеспечение общественных интересов требовало немалых ухищрений…