Поэтому ни на один возникший у меня тогда вопрос прямых ответов не было. Впрочем, нетрудно найти и сейчас, если попытаться узнать, кто же реальный автор слов от предвыборной речи до новогоднего тоста, которые составляют официальную часть всех информационных программ.

Заведующий отделом печати МИДа во времена позднего Хрущева, Леонид Замятин, вызвал двух молодых тогда еще сотрудников — Бориса Пядышева и меня. «Пойдите к Анатолию Ковалеву, — сказал он, — и примите участие в написании речи для Громыко на сессии ООН».

Мы пришли к главному советнику министра, который отвечал за подготовку его речей. Ковалев занимал небольшую комнату с тыльной стороны высотного здания на Смоленской площади. Сюда не доносился шум с Садового кольца, что усиливало ощущение сосредоточенной здесь работы мысли.

С Ковалевым мы были до того мало знакомы. Поэтому, должно быть, он неспешно объяснил характер задания. Каждый из нас должен был написать по два фрагмента, которые затем Ковалев мог бы вмонтировать в текст речи.

В положенный срок мы пришли со своими фрагментами. Ковалев сразу же при нас прочел их.

— Близко к тому, что нужно, — начал он сразу же свой комментарий, откинувшись в кресле, — но не совсем так. Речам Громыко свойственны две особенности. Во-первых, для его речей характерна образность.

— Что-то не всегда заметно, — признались мы.

— Ну, как же! Надо только вглядеться. Вот, у вас что сказано? «СССР выступает за полное разоружение…». Но это же скучно.

— А как же можно веселее сказать? — пытались мы отбиться.

— Ну, хотя бы так: «Избавить мир от гор оружия». Видите, как заиграла мысль. Теперь в ней образ. И притом близкий к Громыко. Далее, — продолжал Ковалев, — каждая фраза у вас имеет подлежащее. А это не годится в дипломатическом тексте, да еще в речи министра.

— Чего же плохого в подлежащем? — попытались мы защитить «великий и могучий».

— Ничего плохого нет, — парировал главный советник министра, — только оно не годится. Ведь подлежащее требует сказуемого, сказуемое — дополнения, дополнение — определения. Но давать определение к дополнению может быть невыгодным для нашей позиции.

— Что же делать? — это был скорее стон, чем вопрос с нашей стороны.

Ковалев выдержал паузу и продолжал прерванное было размышление:

— Поэтому луч ше всегда дипломатическую фразу строить так, чтобы она была безличной и не имела бы подлежащего.

Мы поняли, что в тихой комнате главного советника министра оказались втянутыми в глубоко законспирированный заговор. Цель его — свалить великий и могучий русский язык и утвердить на троне словесности безличную дипломатическую речь.

Многие виды государственной службы предполагают необходимость писать сочинения. Например, любой милиционер должен уметь составить протокол задержания. В службе внешней разведки сочинение агента, как и в контрразведке, называется донесением. Это вполне приличное слово. Не знаю, как официально именуется сочинение работника службы безопасности, которое в народе называется «доносом стукача», но и такая форма сочинительства в разные годы приобретала в нашей стране массовый характер.

Для сотрудников дипломатической службы сочинительство представляет собой чуть ли не основную часть служебной деятельности.

Конечно, в их обязанности не входит писать доносы и донесения. Но они обязаны уметь составить, по крайней мере, запись беседы. По жестким правилам делопроизводства дипломат должен фиксировать каждый разговор с иностранцем в служебном дневнике.

Однако как такового, с переплетом и нумерацией страниц, дневника может и не быть. Просто есть категория материалов, которые называются «Из дневника первого секретаря Иванова С.П.» или «Из дневника советника Сидорова П.И.». А в этой категории обозначение: «Запись беседы», допустим, с советником государственного департамента Робертом Смитом.

Этот условный Роберт Смит, разговаривая с советским дипломатом Ивановым, Петровым или Сидоровым, знал, что тот должен был, если он строго соблюдал служебные инструкции, сделать соответствующую запись беседы для ознакомления своего начальства. Но и Сидоров, Иванов или Петров также понимал, что Роберт Смит, если он не бездельник, также обязан был сделать дневниковую запись.

В ранние советские годы это было необходимо делать и по той причине, что в любой момент о беседе Иванова со Смитом мог узнать какой-нибудь наблюдающий дядя из своей же тайной службы и спросить: «О чем вы говорили с этим агентом империализма и почему ваш разговор не получил отражение в записи беседы»?

Нетрудно догадаться, что от такого вопроса сдохнуть можно. Поэтому одни дипломаты считали, что лучше вообще не встречаться с этим проклятым Робертом Смитом, ну а те, для кого встреча была неизбежной, делали короткую или длинную, обстоятельную или формальную запись беседы.

Подчас в дипломатической беседе нет никакого стоящего содержания. Она напоминает пустую фразу «что говорить, когда нечего говорить», которую произносят актеры массовки, представляя на сцене толпу спорящих людей. Но и такая беседа, по нормам дипломатической службы, должна быть отмечена с определением: «беседа носила протокольный характер».

Приехав на работу в советское посольство в Каире после окончания арабского отделения Московского института востоковедения, я не имел ни малейшего представления об обязанностях, падавших на мою должность стажера-переводчика. Состав посольства в ту пору, то есть на второй год после смерти Сталина, был небольшим — десять человек по зафиксированному в местном МИДе списку дипломатического корпуса.

Порученное мне составление обзоров прессы, в котором использовались пометки по статьям более опытных сотрудников, оставляло время для массы других обязанностей. В том числе для так называемой протокольной работы, в частности, организации наиболее простых контактов посла, переписки и прочего. Это, в свою очередь, вело к необходимости широкого общения, а следовательно, к разговорам, выслушиванию просьб, ответам на вопросы.

Вот тут-то мне и было кем-то сказано, что если поговорил с иностранцем — оставь следы на бумаге в виде записи беседы, которую сразу же надо сдать в канцелярию, потому что продолжить разговор, может быть, поручат кому-то другому. Для себя такую работу я стал называть материализованной памятью.

Через какое-то время меня вызывает посол, которым тогда служил Д.С. Солод, опытный дипломат без чопорности, с элементами демократичности в личном общении и с большой нелюбовью ко всему неортодоксальному в политике.

— Читал записи ваших бесед, — начал посол, — есть одна с секретарем греческого митрополита. Там говорится о настроениях среди греческого населения. Запись надо доработать, шире показать ситуацию, недовольство режимом, причины этого.

— Но секретарь митрополита, — счел я уместным возразить, — ничего не говорил мне о недовольстве режимом.

— Ну и что же? — удивился посол. — Об этом говорил мне сам митрополит. Они же не могут расходиться во мнениях. Посмотрите мою запись беседы, дополните свою. Да, еще возьмите вот эту газету греческой колонии. В ней интересные цифры есть. Используйте их.

— Никаких цифр мне секретарь не называл, — попытался я отбить чужую информацию.

— А зачем же он вам стал бы их называть? — удивился посол. — Он же знал, что вы и без него можете прочесть газету. Как же можно отделить одно от другого?

Теперь уже наступила моя очередь удивляться собственному непониманию. Разве не ясно было, что секретарь мог сказать все, что сказал митрополит, а тот был в состоянии пересказать всю газету, да только времени ни у того, ни у другого не хватило? А поскольку я — стажер-переводчик, то у меня должно хватить времени на воспроизведение всей информации.

— Переделайте запись сегодня, — заключил посол, — а то завтра уходит диппочта и нужно успеть все отправить в Москву.