Задание было неожиданным, и я не мог не спросить:
— Кто произносить будет, где?
Павлова явно раздражала моя непонятливость:
— Ясно, произносить будем не мы с вами, а предсов-мина Булганин Николай Александрович. На обеде. Вы же работали по совместительству корреспондентом ТАСС, значит, разберетесь. Выполняйте. Покажете мне.
Вышел из кабинета, не представляя, с чего начинать. Ни на одном обеде с участием главы правительства я не был. Да и появлявшиеся в печати речи не читал, а скорее отмечал для себя, делая упор на слове «обменялись». В воображении рисовалась не естественная картина зачтения текстов, а карикатурная, как два премьер-министра речами обмениваются, друг другу бумажки из рук в руки передают. И каждый с недоверием смотрит: не больше ли он дал, чем получил.
Пришел в рабочую комнату, где сидело нас восемь человек. Спросил у ближайшего надо мной по должности дипломата, душевного человека Фатхуллина: что делать в таком случае? «Не знаю», — сказал он. Никто в нашем отделе речей не писал, потому что гости из стран Ближнего и Среднего Востока еще не приезжали, это был первый. Фатхуллин дал простой совет: «Возьми подшивку газет, найди какую-нибудь речь, прикинь, что взять, что изменить, что добавить».
Это был деловой подход. Речи в газетах были. Но куски из них не соединялись. По-разному они были написаны, что ли. Поэтому взять можно было не абзацы, а только отдельные слова.
Вот слова-то были особые. Кроме как в речах они нигде не встречаются. Начальники почему-то не говорили, а только «отмечали», «заявляли», «констатировали» или «обращали внимание». Еще очень любили оборот: «сегодня мне хотелось бы особо отметить». Наталкиваясь на такие словосочетания, я думал: если тебе «хотелось бы», так и скажи, а если уже говоришь, тогда зачем говорить, что хотелось бы.
Но самым трудным для восприятия чужого опыта был глагол «подчеркнуть». «Подчеркивал» не только наш премьер, но были случаи, когда целая страна что-то «настоятельно подчеркивала». Как она это делала, я никак не мог себе представить. Ну, ладно, если премьер-министр Н.А. Булганин «подчеркивает». Стоите карандашом и линейкой и на своей речи проводит черту. А может быть, на стене, чтобы всем видно было. Не на доске же мелом! Там, где обедают, школьных досок не должно быть.
Набралась, наверное, целая пригоршня таких слов и оборотов. Как их рассыпать по будущему тексту — не знаю. На всякий случай записал их столбиком на отдельной бумажке.
Однако главная сложность состояла не в словах, а в том, что они в каждом отдельном случае должны были передавать.
Во всех произнесенных речах говорилось об «успешно развивающихся» и даже о «счастливо сложившихся» отношениях, о миллионах тонн и тысячах штук различных товаров, которые перевозились туда-сюда.
Но у Советского Союза не было с государством, откуда приезжал принц и премьер-министр, никаких отношений, даже посольств не было. И грузы в миллионах тонн не перевозились. Там вообще на верблюдах ездили.
Когда-то в Йемене было советское торгпредство, но в 1937 году торгпреда вызвали в Москву и расстреляли, а торгпредство закрыли. Разве о таких отношениях скажешь, что они счастливо сложились?
Затем, почти во всех произнесенных речах говорилось, что «у истоков отношений» стоял Ленин, даже какие-нибудь его слова приводились на этот счет. А про Йемен Владимир Ильич, наверное, и не слышал ничего. Да и как сказать про «истоки», когда там пустыня и такое слово физически неприменимо.
Короче говоря, не подходили куски произнесенных речей к моему случаю. Надо было о чем-то другом говорить, ну, хотя бы о том, что мы — за мир и они — за то же, мы — за процветание и они того же хотят, обе наши страны — за невмешательство, за разоружение, за свободу колониальным народам. А если про свободу говорить, тут уже и Ленина вспомнить можно. Таким образом что-то выстраивается даже без тех слов, которые на листочке сложил.
Написал текст, кому-то в комнате показал. Старшие товарищи говорят: тебе поручено, вот и решай, получилось или нет. Решил, что получилось. Принес проект речи через два дня Павлову. Тот посмотрел с некоторым любопытством. Бороду движением одной руки огладил. Спрашивает:
— Что вы мне даете?
— Проект речи, — отвечаю.
— Для кого?
— Для товарища Булганина.
— Э-э, нет! — говорит Павлов. — Такую речь вы сами можете произнести. Какой с вас спрос? В крайнем случае, я бы мог ее прочитать. Но уж министр не произнес бы ни в коем случае. А тут председатель Совета министров! Вы понимаете, какая на нем ответственность? Он должен сказать, что от имени великой страны выступает, должен отметить наиболее существенные стороны наших отношений, подчеркнуть важность усилий наших стран. Чтобы и без подписи было ясно, кто речь произносит. Переделайте. Завтра покажете.
Вернулся я в свою комнату. Все сидят, опустив головы так низко, что и без слов ясно — каждый срочное задание выполняет и ни минуты уделить не может. Даже Фатхул-лин глаз не поднял, только чуть на стуле поерзал.
Смотрю на свой текст. Что же мне сделать, чтобы проникнуться ответственностью, которая на товарище Булганине лежит? Достал бумажку со словами, которые я в прошлых речах вычитал, а в своем проекте сэкономил.
Решил не жадничать. Все отдал уважаемому председателю Совмина: глаголы «отметить», «заявить», «подчеркнуть», «особо подчеркнуть» (два раза), а также словосочетания «от имени», «по поручению», «с чувством глубокого». Подумал-подумал и добавил «позвольте мне».
Речь теперь длиннее получилась. Смотрю на нее как на гадюку. Думаю: скорее бы начальнику сбыть.
На следующий день с утра, раньше чем через сутки, пришел к Павлову.
— Вот, — говорю, — речь переделал. С чувством ответственности.
Павлов посмотрел на этот раз без любопытства и скорее подозрительно. Но пока читал, два раза бороду огладил. Это что-нибудь значило.
— Теперь лучше, — говорит, — только вот здесь надо устранить заискивающую интонацию. Вместо ненужных слов «позвольте мне» напишите — «мне хотелось бы». Перепечатайте. Принесите.
Перепечатал. Принес. И больше я с этой речью дела не имел до того момента, как ее произнес Булганин. Кто и какими перелицовками занимался — не знаю.
Но только то немногое, что я мог узнать из прежнего текста, были глаголы «заявить», «отметить», «подчеркнуть» (ни разу «особо»), а также словосочетания «от имени», «с чувством». Слова «мне хотелось бы» были обогащены оборотом «позвольте мне», что меня особо порадовало. Когда же я наткнулся на слова «и впредь», то с горечью вспомнил, что не нашел им места в своем варианте, хотя видел их в ранее произнесенных речах. Не проникся я, значит, должным чувством ответственности.
Читал и перечитывал опубликованный в газете текст. Думал: ну, хорошо, такую речь прочитал Председатель Совета Министров СССР, может быть, ее смог бы произнести министр иностранных дел. Возможно, с ней выступил бы сам Алексей Петрович Павлов. Но я-то мог бы себе позволить такое или нет?
Зародившееся во мне чувство ответственности не давало однозначного ответа.
Зато однозначным было открытие, что Н.А. Булганин не пишет те речи, которые читает. Мелькнуло и пугающее предположение. Неужели и сам Н.С. Хрущев тоже не сочиняет свои доклады? А это рождало новые вопросы: кто же их слагает? Много ли таких сочинителей и как ими становятся? Где они работают?
Сразу же возникло сомнение: может быть, и нет никаких специальных людей для составления докладов и речей? Просто начинают с первого попавшегося, как с этой речью получилось: я отдал Павлову, тот — заведующему отделом, от того она пошла министру, потом еще кому-то, так и досочиняли до последнего варианта, который похож на все предыдущие речи. В таком случае, действительно, «каждая кухарка» принимает участие в управлении государством. Только что из этого получается?
В любом случае, утвердился я в сознании, написание чужих речей — большой секрет. Не случайно мои старшие коллеги так явственно демонстрировали отсутствие интереса к моему заданию. Помнят или знают о тех, кто когда-то исчез, споткнувшись обо что-то невидимое в тумане тридцатых или начала пятидесятых годов. «Меньше знаешь, дальше дышишь», — наставлял меня Фатхул-лин, делясь мудростью выживания.
