Делясь переживаниями на этот счет, Арбатов сказал: «Знаешь, я решил предложить ему свой текст, будто бы я написал его еще раньше; если он захочет, пусть его сжи-вит со своим, ему будет виднее, как поступить».

«Z» сумел и самокритично подойти к своему труду, и с пониманием отнестись к предложенному Арбатовым подходу. Поэтому счел достаточным включить фрагментарно свой текст в арбатовский вариант.

К горькому сожалению, того, кого я обозначил здесь буквой «Z», нет больше среди нас. Воздавая должное его светлой памяти, я чту и душевную мудрость Юры Арбатова с его великой способностью ценить «друзей прекрасные черты» и помогать им восстановить или обрести себя.

Не знаю, как воспринял Анатолий Иванович Блатов мое назначение к нему в качестве младшего напарника, когда обозначилось начало чехословацкого кризиса 1968 года, но я считал, что мне повезло. Если уж суждено было окунуться в эту дерьмовую жижу, так лучше барахтаться и выбираться вместе с порядочным и дальновидным политиком, чем с близорукими приспособленцами.

Ни он, ни я ни разу не были в Праге, когда нам каждому в отдельности заведующий отделом социалистических стран ЦК КПСС К.В. Русаков и секретарь ЦК К.Ф. Катушев сказали, что теперь работа по Чехословакии становится главным направлением. Блатов был тогда заместителем заведующего отделом, а я — консультантом. Еще было подразделение в отделе, которое называлось сектор по отношениям с Компартией Чехословакии. В секторе состояло пять человек во главе с заведующим С.И. Колесниковым. Все они были опытными специалистами по Чехословакии с навыками организаторов.

Предстояла же огромная работа не в организаторском плане, а по написанию документов — писем, обращений, постановлений, речей, докладов и прочего. Этот участок должен был обеспечиваться нашей парой с привлечением при необходимости других сотрудников отдела.

По-настоящему эта работа, ставшая главной для нашей группы консультантов, должна была достаться не мне, а руководителю группы в то время А.Е. Бовину. Он принимал участие в Дрезденской встрече руководителей европейских социалистических стран, когда было предпринято первое массированное коллективное давление на Александра Дубчека и его сподвижников по «Пражской весне».

Но в июне 1968 года, когда отношения приобрели черты кризиса, Бовин оказался в отпуске. И в это пекло кинули меня. С места в карьер, после совещания у М.А. Суслова, возглавившего комиссию политбюро по чехословацким делам, нам велели подготовить материалы к встрече руководителей стран Варшавского договора (без Румынии) в Варшаве, назначенной на следующую неделю, 17 июня. Надо было написать проект речи Брежнева страниц на пятнадцать, памятки к беседам и главное — проект обращения, которое могли бы направить руководители СССР и других «братских стран» чехословацкому руководству.

К этому и последующим этапам политической борьбы были привлечены все пишущие силы нашего отдела и того, который назывался Международным и занимался отношениями с компартиями капиталистических и развивающихся стран. Даже такие далекие от чехословацких проблем люди, как китаист Титаренко, принимали в ней активное участие.

Координатором всей работы стал Блатов, его просторный кабинет превратился в подобие штаба. Каждое утро мы начинали вдвоем, разместившись лицом к лицу, он — за письменным столом, я — у торцевой части приставного столика.

Передо мной лежал листок бумаги, на котором слева записывались столбиком задачи текущего дня, справа — фамилии тех, кто их будет решать. Затем следовало быстрое ознакомление «исполнителей» с их «ролями». И далее на весь день — парное погружение в тот текст, который на сегодня становится главным.

Очень скоро мы с Блатовым, не говоря открытым текстом, а скорее по полунамекам поняли, что придерживаемся сходных позиций. И он, и я считали, что конфликт надо решать, не доводя дело до применения силы. Вместе с тем поступавшая к нам в полном объеме информация, которая шла по каналам МИДа, КГБ, ГРУ, показывала, что накал страстей переходит все границы и может разразиться военная гроза.

Анализ информации показывал, что чехословацкое руководство недооценивало угрозу со стороны Москвы, Дубчек не верил, что Советский Союз может двинуть войска. Практически все упреки Москвы сводились к двум обстоятельствам. Во-первых, Дубчек разрешал деятельность политических организаций оппозиционной направленности. Во-вторых, он снисходительно относился к критическим выступлениям средств информации, в том числе и в адрес Советского Союза.

Дубчек же и его команда считали, что компартия сохраняет контроль над властью, а свобода печати и крикливые, но не массовые оппозиционные организации только позволяют выпустить пар общественного недовольства, накопившегося за годы просталинского режима Новотного, и не создают угрозу социальному строю.

Мы с Блатовым, находясь в самой сердцевине советской политической системы, видели, с одной стороны, что действительно реальной угрозы социализму в Чехословакии нет. С другой стороны, нам было очевидно также, что заверения Дубчека не в состоянии охладить пыл Брежнева и подогревавших его «ястребов» из советского руководства.

Поэтому мы свою задачу видели в подготовке таких документов, в том числе писем от Брежнева к Дубчеку, от ЦК КПСС к ЦК КПЧ, чтобы они побудили чехословацких руководителей продемонстрировать максимальную лояльность Москве.

Советские руководители и сами побаивались применения силы, это для них не было желанным ходом событий. Они ловили не только каждое свидетельство недоброжелательства Праги, но и все, что подтверждало бы лояльность пражского руководства в отношении Москвы.

Иногда нам казалось, что лучше всего было бы сказать кому-нибудь из окружения Дубчека, например нашему коллеге из аппарата ЦК КПЧ Ивану Сынеку, о том, что нужны какие-то демонстративные акции прочности дружбы с Москвой, иначе наступит час силы. Однако мы явственно видели, как все руководство Чехословакии было пронизано агентурой Москвы, как любое доброжелательное слово, сказанное доверительно чехословацкому активисту, возвращается доносом в КГБ или на Старую площадь.

Более того, очень скоро и в Москве агентурная сеть стала высвечивать всех, кого можно было уличить в нелояльном отношении к курсу ЦК КПСС в отношении Чехословакии. Говорить откровенно на чехословацкую тему стало небезопасно. Создавался общественный психоз, подогреваемый пропагандистской машиной, которая раскручивала версию о том, что чехословацкое руководство предало своих союзников по Варшавскому договору.

Круг людей, кто знал реальное положение вещей, был ничтожно мал. Но и в нем были люди того же настроя, которого придерживались мы с Блатовым. Подключившийся с июля к чехословацким делам Бовин написал записку, в которой без обиняков показывал отрицательные последствия того, что называлось «применением крайних мер».

Через Андропова и Катушева записка была передана Брежневу. Молчание было ответом. Лишь год спустя Брежнев обмолвился об этом предостережении как о наличии маловеров даже в его близком окружении.

В рамках выполнения поручения, даже с самого высокого этажа власти, всегда есть амплитуда действий. Можно ускорить или замедлить, ужесточить или смягчить действие. Более того, можно самый бурный поток пустить в песок. И не будет никакого наводнения.

Блатов прекрасно знал возможности вертикали власти, в том числе силу ее аппарата, но и пределы возможностей. Он приводил в качестве примера действия в 1953 году тогда еще генерала армии А.А. Гречко, командовавшего советскими войсками в Германии, когда в Берлине начались антисоветские демонстрации населения. Блатов тогда работал советником советского посольства в ГДР, и события разворачивались на его глазах.

После первых же митингов, когда угрюмая толпа отказывалась разойтись, когда число демонстрантов стало превосходить численность полиции и факт ввода в город войск не оказывал влияния на обстановку, Гречко получил из Москвы приказ применить оружие.