Вокруг Румянцева, кстати сказать, сложилось мощное кольцо активных и свежемыслящих людей науки, прошедших через политическую практику, в том числе Иноземцев, Богомолов, Примаков, Тимофеев, Журкин.

Они шли на смену идеологам, находившимся в академических креслах еще со времен Сталина.

Румянцевский период в развитии общественных наук промелькнул быстро. Окно возможностей для политологов либерального направления задернулось шторами единомыслия по Суслову. Но два академика, бывших фронтовика, Иноземцев и Арбатов, уже были вхожи к этому времени в резиденции Брежнева, когда там создавались «эпохалки», сложившие многотомное собрание сочинений в зеленой суперобложке с общим названием «Ленинским курсом».

Арбатов обладает удивительными человеческими качествами соединять самое сложное с самым простым, делать доступным слабо развитому пониманию высшие категории философского осмысления бытия. И в то же время умеет доводить тьмы низких истин до понимания рафинированной интеллигенции.

Точно так же обстояло дело и в контактах между полюсами политических систем. К Арбатову редкостно тепло относился Брежнев и словно доброго приятеля воспринимал Генри Киссинджер в пору взлета своей карьеры. Ни тому, ни другому он не мог сказать ничего такого, что не было бы известно из других источников. Но тот и другой ценили советы именно с его стороны.

Одно время Арбатов не только входил в состав таких авторитетнейших партийных и государственных органов, как ЦК КПСС, Верховный Совет СССР, но и стал постоянным оратором всех значительных политических форумов союзного масштаба, если в них участвовал Брежнев.

Но именно это, скорее всего, предопределило настороженное, а затем и достаточно явственно сдержанное отношение к нему со стороны Горбачева. Ну а с нас гупле-нием гласной политики и выходом первых лиц к краю рампы ни советнический дар Арбатова, ни его исключительная способность сближать крайности оказались не востребованными. В баррикадной полемике 90-х годов, скорее, нужна была сила глотки, чем утонченный ум, требовалась железная напористость, а не умение проявить гибкость и найти компромисс.

При написании речей и документов сила интеллекта Арбатова, по-моему, особо проявлялась в генерировании идей, крупных поворотов политики, причем не только во внешней сфере, но и во внутренней. Как большинство богатых натур, он не цеплялся за каждое предложенное им слово, полагая главным сосредоточиться на крупном политическом блоке. Более того, с откровенной насмешкой относился к попыткам некоторых участников речевых коллективов высветить то или иное положение за счет более удачного набора или даже расположения слов.

Надо сказать, что при глубокой и подлинной интеллигентности Арбатов сохранил привязанность к тому, что можно было бы назвать казарменным юмором или соленым «окопным» словом. Причем такой перепад стилей у него выглядит органично и не кажется пошлым. Поскольку скабрезность арбатовской речи заходила дальше других, А.Е. Бовин, мастер хлестких определений, метафор и афоризмов, предложил как-то ввести единицу измерения ненормативной лексики, назвав ее «один Арбат».

Пожалуй, как о примере речи в «один Арбат» можно сказать о его отношении к возникавшим иногда спорам внутри коллектива, пишущего текст, из-за употребления того или иного отдельно взятого слова. Арбатов сокрушенно разводил руками и говорил: «Опять эти крохоборы вздумали клопа трахать».

Понятно, что последний глагол здесь приведен в качестве допустимого синонима, чтобы не ставить одну букву с несколькими точками, ибо употребляемое на самом деле Арбатовым слово печати не подлежит.

Написание речей и докладов для Брежнева в зависимости от степени их важности поручалось разному составу его помощников и привлеченных специалистов. В некоторых случаях создавалась большая бригада с участием всех помощников генерального секретаря. Чаще всего это относилось к докладам для съездов КПСС. В других случаях — одному из помощников, то есть Цуканову, Александрову-Агентову, Голикову, Блатову, а также референту Самотейкину.

Формального старшинства среди помощников не было, но фактически на положении первого из них находился Цуканов, который занимался в основном внутренними делами, прежде всего экономикой. Именно в его бригаду чаще всего и включали Арбатова. Цуканов сам не любил, да и не умел возиться с отдельно взятым словом, ему широкий, крупный подход Арбатова импонировал в наибольшей степени.

В то же время Александров-Агентов, педантичный до крайности в написании политических текстов, превращался в комок нервов, когда оказывался в партнерстве с Арбатовым, и старался всячески этого избегать.

Думаю, что если бы вдруг Арбатову и Александрову-Агентову пришлось редактировать тексты друг друга, то ни в том, ни в другом случае не осталось бы живого места. Хотя оба работали на одного и того же оратора, который с доверием принимал работу каждого.

В годы активной работы над чужими выступлениями, будь то на службе в ЦК КПСС или на посту директора института, Арбатов вообще только при большом насилии над собой мог редактировать подготовленный кем-то проект.

Чаще всего его согласия с чужой мыслью хватало на первый абзац. Дальше между первым и вторым абзацами он делал вставку, которая меняла логику сочинения. После этого прежний авторский текст только фрагментами мог войти в арбатовский вариант.

В конечном итоге текст получался по-арбатовски блестящим, но имеющим мало общего с первоначальным. Автор первоначального мог либо обижаться, что его труд отвергнут, либо радоваться, поскольку общий итог становился маленьким шедевром.

Арбатов и сам переживал по поводу причиненного его правкой ущерба авторскому самолюбию. А потому не старался выпятить свое право на внесение изменений в текст, а просто предлагал рассматривать правку как некий встречный вариант.

Сложности ситуации добавляло и то, что к большинству людей, с кем по собственному выбору взаимодействовал Арбатов, он относился, можно сказать, с трепетными дружескими чувствами. Помню, как он незадолго до перехода в Институт США и до ухода Андропова в КГБ предложил принять в аппарат ЦК КПСС своего однокашника, исключительно одаренного человека, полиглота и энциклопедиста. К сожалению, я не рискую назвать его уважаемого имени, поскольку эта история затрагивает его предшествовавший род деятельности, а он был сродни тому, чем занимался Рихард Зорге. Назовем нашего товарища просто «Z», тем более что этой буквы нет ни в его простой русской фамилии, ни в звучном заграничном имени.

«Z» проработал двенадцать лет за кордоном, на нелегальном положении, полностью вжившись в чужую среду, впитав в себя психологию другого народа, систему ценностей и, что для данной ситуации наиболее существенно, — строй речи. Он говорил иными периодами, чем это принято по-русски. Когда же писал русский текст, то хотелось не редактировать его, а переводить с одного русского на другой русский.

К чести «Z» нельзя не сказать, что он в силу жесткого самоконтроля достаточно быстро очистил свою речь от тлетворного влияния заграницы. Но сначала ему было нелегко. Знакомя «Z» со своими коллегами, Арбатов страшно переживал, вдруг кто-нибудь не оценит по достоинству великолепных качеств старого товарища. В вопросах: «Ну, как тебе показался «Z»? Тебе понравился его текст?» — сквозило желание еще от кого-нибудь услышать доброе слово или раскрыть еще одну  прекрасную черту в симпатичном Арбатову человеке.

Но вот пришлось редактировать вариант какого-то подготовленного «Z» документа. Арбатов даже при своем спокойном отношении к стилевым особенностям каждого автора вдруг споткнулся, оказавшись перед не свойственной русскому языку чужой психологией.

Он попытался внедриться в текст, укоротить фразы, изменить абзацы, поменять слова. Нет! Текст продолжал думать и говорить не по-нашему. Оставалось прибегнуть к испытанному методу — после старого заголовка между строк написать новый текст. Но это явно ставило бы под удар самолюбие автора, который продолжал жить своими заграничными представлениями и не был готов к тому, чтобы его текст был пропущен через обезличивающий миксер.