Переводчику же надо было успеть перевести тех и других. Он только отмечал, как официанты ставили тарелку с рыбной закуской и забирали ее при смене блюд. Потом ставили перед ним мясную закуску и тоже уносили нетронутой. Так же было с душистым супом, с отварной осетриной.

Наконец появилось последнее перед десертом блюдо — жареный рябчик, соблазнительно поблескивавший румяной корочкой.

Энергия, затраченная на перевод речей, требовала компенсации, а организм молодого здорового человека вообще предрасположен к основательной еде. А тут еще такие соблазны.

На какое-то мгновение хозяева и гости сосредоточились на поданной дичи. Мой друг решил не мешкать. Пока официанты не забрали у него тарелку, он нанизал рябчика на вилку и вгрызся в него.

В это самое время пресытившийся гость решил сказать что-то умное. Один из хозяев грозно прошипел: «Переводите!» У переводчика сжались челюсти. Ребра рябчика хрустнули и впились в язык, исключая на какое-то время возможность членораздельной речи. «Вы что, сюда есть пришли?» — услышал он продолжение того же рычащего шепота.

В чрезвычайной ситуации человек способен на сверхъестественное. Хриплым от боли голосом переводчик довел свою партию до конца.

Когда обед окончился, один из хозяев удостоил его вниманием. Сказал: «Что-то у вас, голубчик, голос сел. Должно быть, от мороженого. Берегите себя. Ваша работа очень нужна людям».

Мой товарищ внял совету и, оберегая себя, ушел с очень нужной работы переводчика.

Говорят, что кто-то сделал и другие выводы из того случая, и на званых обедах перестали подавать жареных рябчиков.

Еще говорят, что переводчиков с тех пор стали сажать во второй ряд, не ставя перед ними никаких тарелок, чтобы и соблазна у них не было чем-нибудь навредить своим ценным качествам.

В январе 1967 года, когда в Москве стояли трескучие крещенские морозы, на Кубу направлялась группа по изучению опыта развития общественных наук. Когда меня включили в ее состав, то наряду с прикидками по существу поездки пришла в голову мьсль взять с собой что-нибудь неожиданное, какой-то наш специалитет, чем можно было бы удивить и порадовать кубинских друзей.

Поэтому к традиционной бутылке водки я добавил в дорожный чемодан большущий пакет вяленой воблы, которую в Москве можно было купить только в закрытой правительственной системе распределения, называвшейся «Столовой лечебного питания».

Группа была небольшая. Возглавлял ее крупный философ, автор нашумевшей книги «Диалектика «Капитала», профессор Марк Розенталь.

Мотались мы по острову из конца в конец, встречи проходили по обычаям того времени и ранним утром, и поздней ночью. Спорили до хрипоты по главному тогда идеологическому противоречию: можно ли строить коммунизм в одной стране, когда полно стран, еще не обретших даже независимости. По идеологии Фиделя Кастро получалось, что — нельзя. Ну, а мы полагали, что уже вскарабкались на гору социализма и идем дальше, к коммунизму.

И вот подошло время отъезда. Хозяева устроили прощальный обед в домике на пляже Санта-Мария. Тут-то я и решил «удивить мир» — угостить кубинцев заморской для них рыбой.

Когда предложили аперитив и на столиках в гостиной появились бутылки с кубинским ромом, я достал припасенный мешок и вывалил из него гору серебристых рыбок, высохших до состояния паркетной доски. Помещение наполнилось острым, соленым ароматом.

Кубинцы оторопело смотрели на эту диковину российского вкуса, не зная, что же делать: то ли резать ножом, то ли колоть щипцами для орехов, то ли искать мачете для рубки сахарного тростника. Когда же мы показали им, как надо чистить воблу, глаза хозяев выразили не энтузиазм, а отчаяние.

Потом кто-то из них сказал, что большинство кубинцев рыбу меньше метра в длину и съедобной-то не считают. А эти мумифицированные мальки вообще показались памятником фауны доколумбовой Европы.

Однако вобла вызвала взрыв восторга в советской делегации. Профессор Розенталь всплеснул руками: «Последний раз я ел воблу перед войной. А в 30-е годы она была чуть ли не основным продуктом. Неужели она с тех времен сохранилась в правительственном буфете?»

Искренняя радость мэтра науки стала убедительным свидетельством, что не зря я тащил раритетный продукт с другого конца Земли. Хотя меня и обескуражило предположение, будто килограмм воблы мог достаться мне из запасников сталинских пятилеток.

Слова Розенталя, кажется, были приняты с пониманием кубинцами, поскольку укрепляли их во мнении, что привезенная мною рыба — музейный экспонат, который нормальные люди едва ли решатся съесть, даже если будут запивать каждый кусочек бутылкой рома.

Еще кто-то сказал, что если в Москве и такой рыбы нет, то понятно, какой коммунизм будет построен.

У правящей партии первичные ячейки должны быть всюду. Поэтому и в самом ЦК КПСС была своя низовая парторганизация. По едкому замечанию Георгия Арбатова, партячейка в ЦК — все равно что драмкружок при МХАТе.

Парадокс. Но таковы правила игры.

Была парторганизация и в отделе по социалистическим странам. Кстати, в ней на учете состоял в свое время и секретарь ЦК Андропов. Году в 70-м меня избрали в состав партбюро этого отдела, где я отвечал за лекционнопропагандистскую, точнее сказать просветительскую работу.

Пригласили мы как-то в целях собственного просвещения одного из самых рьяных критиков тогдашней экономики, совсем молодого члена-корреспондента Академии наук Аганбегяна, модного в ту пору оратора в московских аудиториях.

Аганбегян крушил нашу экономическую систему, не оставляя в ней камня на камне. Одно — плохо, другое — отстало, третье — вообще во вред идет.

Как член партбюро, ответственный за это приглашение, я встретил Аганбегяна при его приезде. И провожал при завершении выступления.

Сопротивляясь обескураживающей критике Аганбегяна, я стал говорить ему, что, дескать, не все уж так отвратительно. Приводил какие-то доводы: производство растет, города строятся. Питаться стали лучше, одеваться добротнее.

С этими рассуждениями мы спускаемся по лестнице и подходим к гардеробу, где была система самообслуживания. Вдруг смотрю, а шапки моей на крючке, где висит пальто, нет.

Посмотрел на полу. Не упала ли? Пусто.

На других крючках висят другие шапки. Или ничего не висит — стало быть, владельцы их предусмотрительно забрали с собой в служебные кабинеты.

Стою в некотором замешательстве, решая, как поступить дальше — на дворе мороз. К чувству потери нужной вещи и другие мысли примешиваются. Ладно уж — украли шапку. Но хотя бы в другой день. Не на глазах у этого критикана.

Аганбегян криво усмехнулся, то ли сочувственно, то ли злорадствуя. «Ну, вот, — сказал он, раскланиваясь, — а вы уверяли, что не все так-то плохо. Куда уж дальше».

Обидно стало, что на этот «выпад» ответить оказалось нечем. Аргументы в защиту системы пропали вместе с шапкой.

Переговоры с румынами в годы правления Чаушеску проходили очень трудно. Как-то на заседании стран Варшавского договора в Софии параллельно с бесконечной дискуссией глав делегаций застопорилось и согласование итоговых документов на уровне секретарей ЦК. Спор шел практически не между всеми шестью членами Договора, а только между нами и румынами.

Чтобы не застревать на отдельных положениях, секретари ЦК решили создать рабочую группу — по одному эксперту от румынской и советской сторон, которым и поручалось найти приемлемые формулировки по четырем спорным пунктам.

В эту пару в качестве советского эксперта включили меня. Найти развязки было немыслимым делом, поскольку моему партнеру и мне было сказано одно и то же, хотя и на разных языках: ни на шаг не отступать от заявленной позиции.

Нам отвели тихую комнату. Гостеприимные хозяева спросили, чем они могут помочь. Переглянувшись с румыном, моим давним знакомым, мы определились: помочь может бутылка коньяка с хорошей закуской.