Начавшаяся на даче Горького работа переместилась на Старую площадь. Нам предоставили несколько комнат в первом подъезде, на пятом этаже, где размещался Брежнев и большая часть его секретариата, и на шестом, что, в обшем-то, было достаточно компактным размещением.

Работа над тем докладом имела принципиальное значение для руководства КПСС, пришедшего на смену Хрущеву. Впервые давались новые оценки ушедшим в прошлое событиям. Впервые называлась новая цифра погибших в войне — двадцать миллионов, а не четырнадцать, как говорилось прежде, назывались имена опальных деятелей, а вместе с тем и впервые после XXII съезда КПСС упоминалось имя генералиссимуса Сталина.

Такого рода темы вызывали споры в обществе, в руководстве партии и в нашей рабочей группе. В ряде публикаций работа над этим докладом и споры вокруг него получили освещение. Об этом писал, в частности, участвовавший, к сожалению, не во всем марафоне Ф.М. Бурлацкий. Я не буду касаться всех аспектов этого во многом поучительного коллективного труда и дискуссий вокруг него. Остановлюсь только на вопросах, относящихся к тексту выступления, жанру политического и литературного творчества и к тому обстоятельству, которое позволило реализовать одно немаловажное предложение.

Первоначально мне досталась работа над двумя фрагментами. Один касался того, как разворачивались военные действия. Почему-то по нему больших споров не было. И руководители группы, а это были два помощника первого секретаря ЦК — А.М. Александров-Агентов и В.А. Голиков, и в дальнейшем сам оратор больших претензий не выдвигали.

Второй фрагмент, казалось бы, был значительно проще по содержанию, но к нему были повышенные требования. Это была небольшая часть текста, посвященная подвигу советских женщин в Великой Отечественной войне.

Мне говорили, что надо написать максимально душевно, трогательно и тепло о роли женщин. Почему мне дали такую тему, понять не могу. Единственное, что меня отличало от коллег, это то, что я был моложе других. Видимо, поэтому сочли, что я должен о женщинах говорить более трогательно. Хотя, как я потом замечал, и старшие товарищи располагали достаточным потенциалом трепетных чувств.

Наверное, я сделал более десятка вариантов на заданную тему. И каждый раз мне, со ссылкой на Брежнева, говорили: не то, надо еще сильнее, еще ярче сказать, чтобы каждому было понятно, как высоко ценит партия советских женщин.

Несколько позже я уразумел, что под партией здесь понималась не вся ее многомиллионная масса и не центральный комитет КПСС, даже не президиум ЦК, а конкретно докладчик — в ту пору первый секретарь ЦК — Брежнев. Он и впрямь высоко ценил советских женщин, часть из них, и немалую, ценил особо, хотел воздать им максимум славы. Но слов ни у него самого, ни у меня, оказавшегося в роли наемного трубадура, на это не хватало.

Работа над выискиванием неведомых одухотворенных фраз продолжалась подчас допоздна, поскольку сам Брежнев мог отвлечься от текущих дел и дать оценку написанному только ближе к полуночи. Я приезжал домой и наталкивался на массу обычных семейных упреков: то-то и то-то надо было сделать, а мною ничего не делается и делать это за меня никто не намерен.

Демагогически отделываясь или отшучиваясь от этих, в общем-то, справедливых претензий, я как-то стал воспроизводить варианты фрагмента доклада в части, касающейся женщин. Сказал, как высоко поднимается роль женщин и как много воздается им уважения.

Как ни странно, мои комплименты вызвали дома еще больший взрыв гнева. И мне было сказано, что «твоя партия поступила бы куда лучше, если бы вместо дурацких слов женскую жизнь улучшила».

Эта бранная фраза буквально пронзила мое сознание. «Стоп! — мелькнуло в голове. — Здесь ключ к секрету фрагмента о женщинах. Если слова не могут выразить чувства, в ход должны идти действия». В моем конкретном случае это означало, что комплименты женщинам надо было дополнить весомым преподношением, от которого каждой что-то достанется.

Такой прием, кстати сказать, я и потом стал применять. Его эффективность стопроцентна, хотя реализация не лежит на поверхности.

Утром, пока шел от Девятинского переулка, где тогда жил, до Старой площади, перебирав в памяти, о каких серьезных ожиданиях от нового руководства говорили в московской среде. Говорили, в частности, о том, что хорошо бы всем выдавали тринадцатую зарплату, сократили рабочую неделю или увеличили отпуск, хотя бы для женщин, декретный. Тут же мелькнула смежная мысль — сделать выходным женский день, 8 Марта. Это показалось мне наиболее подходящим к случаю и выполнимым.

Чем ближе я подходил к Старой площади, тем яснее представлялось, что решение найдено. Мало того, что оно было верно в политическом плане, так оно еще небесполезно выглядело и с точки зрения личных интересов. Пусть женщинам будет лучше.

Вместе с тем, как тучка на горизонте, возникло и сомнение. Как внести возможное предложение? Было ясно, что ход должен быть безукоризненным и таким, который не давал бы осечки.

Можно вставить предложение в очередной вариант фрагмента о женщинах. Но уже на первом этапе согласования в рабочей группе найдутся какие-нибудь возражения. Тогда предложение вылетит из текста и возврат к нему окажется невозможным.

Лучше всего прямо представить предложение Брежневу, допустим, при предстоящей коллективной читке в его кабинете всего текста. Если он хоть чуточку заинтересуется, все — поезд пойдет дальше своим ходом.

Но у Брежнева — появился у меня контраргумент — может возникнуть естественное недоверие к новому человеку за его столом. В таком случае столь же естественным будет и неприятие предложения, каким бы толковым оно ни было.

Ведь меня представили Брежневу всего несколько дней назад. Причем я оказался единственным человеком из МИДа в партийно-пропагандистском окружении, где действуют свои силы притяжения и отторжения. Когда Брежневу назвали мою фамилию, он в шутливом, на свой лад, тоне сказал, обращаясь к своему помощнику:

— Опять Александров. Что, Андрюха, своих родственников тянешь?

— Что вы, что вы, Леонид Ильич, — моментально отмежевался Андрей Михайлович. — Мы не только не родственники, но даже не однофамильцы.

Действительно, помощник первого секретаря имел фамилию не просто Александров, а двойную — Александров-Агентов.

Вроде бы это была шутка, а вроде бы и дистанцирование в условиях возможной подозрительности или недоверия.

Взвесив все так и этак, я сделал самый простой для бюрократической системы ход. Зашел к другому помощнику первого секретаря — В.А. Голикову — и обстоятельно изложил ему свое предложение по поводу нового выходного дня — 8 Марта.

Голиков оценил заманчивость предложения. Его же я и попросил передать это предложение Брежневу, с которым у них, как было очевидно, существовали доверительные отношения.

Тем же днем проходила коллективная читка всего проекта доклада. На это ушло много времени. Голиков по поводу моего предложения не проронил ни слова. Более того, глаза отводил от меня в сторону.

Вот заканчивается обсуждение, все встают. Еще немного — и другие дела загородят в сознании Брежнева интересы доклада. Я подошел к Голикову: «Виктор Андреевич, умоляю, передайте Леониду Ильичу предложение о женском дне, пока он сосредоточен на докладе».

Голиков подошел к Брежневу, склонился над ним, стал говорить так, чтобы другим не было слышно. Брежнев не перебивал. Встал из-за длинного стола совещаний, подошел к письменному столу. Взял лист бумаги, на котором что-то уже было написано, вписал туда несколько строк. Сделал Голикову знак рукой, который я мог понять как обязывающий сохранить этот разговор между собой.

Видя, что Брежнев чем-то занялся, еще не распрощавшись, участники читки ждали, не будет ли еще каких-то поручений. Брежнев вернулся к столу заседаний. Распрощался без рукопожатий, общей фразой со всеми. Сказал несколько туманно: «Ряд вопросов вытекает из моего доклада. Завтра мы здесь обсудим их. Потом подумаем, как поступить».