Но для этого надо было как-то обойти оставшуюся в качестве политического наследства от времен Хрущева формулу заклятия обвиненного в грехах ревизионизма югославского режима.

В аппарате ЦК КПСС начались проработки вариантов возможных шагов. У одного из заместителей Андропова, ныне покойного Кудряшова, было созвано небольшое рабочее совещание, на котором предполагалось в открытом разговоре без протоколов и стенограмм обсудить, как вести выравнивание отношений с югославами.

Во встрече участвовали семь человек, все из руководящего звена отдела. От группы консультантов, которую возглавлял Арбатов, в совещании было поручено участвовать мне.

Мой опыт работы в аппарате ЦК был еще невелик, и я принял всерьез, что поскольку совещание носит рабочий характер, обсуждение должно быть откровенным, говорить надо то, что думаешь. В этом только, на мой взгляд, и был смысл выявления разных точек зрения.

По моим тогдашним представлениям, Югославия могла быть нашим другом. Там шел подъем производства, заметно улучшалась жизнь, монополия партийной власти наверху сочеталась с демократическим стилем работы в гуще общества. Да и в реформах, которые пыталась развернуть наша страна, было заимствование югославского опыта.

Наряду с такой общей оценкой в моем выступлении были и соответствующие предложения вплоть до рекомендации встречи на высшем уровне.

Казалось бы, что в этом особенного? Рабочий характер дискуссии и должен включать самые далеко идущие предложения. Но все выглядело иначе с точки зрения людей, сделавших карьеру на борьбе с югославским ревизионизмом. О каком подъеме в Югославии может идти речь, заявили оппоненты, когда миллион людей вынуждены работать за рубежом? Партийная власть размыта. А демократия вырождается во власть улицы. Сравнивать же их псевдореформу с советскими преобразованиями значит чернить нашу политику. Ни о какой встрече на высшем уровне и разговор нельзя заводить, чтобы не вводить ни наших, ни их людей в заблуждение.

Попытки мои привести дополнительные аргументы обернулись только тем, что кто-то высказал то ли удивление, то ли возмущение: как это вообще возможно с позиции либерального отношения к югославскому ревизионизму говорить о будущем наших отношений с Тито.

Толку получалось мало, на мой взгляд, от такого совещания. О каком улучшении отношений с югославами можно думать, если продолжать навешивать на них ругательные ярлыки?

Но и придавать большое значение столкновению взглядов казалось бессмысленным. Ведь разговор проходил всего-навсего на рабочем совещании, где и предполагалось открытое сопоставление самых разных мнений.

Но на следующий день, к вечеру, меня вызвал Владимир Крючков, помощник Андропова.

— Что у тебя произошло на совещании по Югославии? — спросил он и пояснил: — Вчера к Ю.В. (как в отделе называли Ю.В. Андропова) пришли четверо из семи участников. Сказали, что возмущены твоим адвокатством югославского ревизионизма. Хотели писать докладную записку, дескать, таким поклонникам Тито не место в ЦК. Ты там на Арбатова не ссылался? Ю.В. их удержал, обещал сам разобраться, поручил мне спросить тебя, как все было.

Донос с такими выводами казался неожиданным, но сразу было ясно, чем он грозит: не только с работы попрут, но и вообще в сферу идеологии вход могут закрыть. Все зависело от того, как Ю.В. посмотрит на дело. Пересказал Крючкову весь разговор, который и начат-то был для того, чтобы найти подсказку, как ослабить напряженность с югославами. При чем здесь был Арбатов — я не понял, тем более никем он не упоминался.

Выслушав меня, записав что-то, Крючков сказал:

— Я все передам Ю.В., думаю, наши бдительные коллеги перегибают палку, но ты пока замри, рта не открывай, ни к каким югославским делам не прикасайся.

Предостережение шло от бывалого аппаратчика, да и близкого секретарю ЦК человека. Он, видимо, знал, в какие двери могли еще постучать мои оппоненты.

Дня через три вновь Крючков вызвал к себе:

— Ю.В. погасил инцидент. Сказал старикам, что в отношении тебя он сам примет меры. Главное — вопрос о докладной записке отпал окончательно. Если бы пошла бумага, то ее доложили бы Суслову и тогда был бы другой оборот. Ю.В. думает, — продолжал Крючков, — что целили они не в тебя, а в твоего шефа Арбатова. Он стал вхожим к Леониду Ильичу, вот его, наверное, и метили завалить, если бы удалось его пристегнуть к делу. Тебе, — закончил Крючков, — Ю.В. велел передать, чтобы ты думал не только о том, что говоришь, но с кем говоришь. И никому об этом обо всем — ни слова.

С тех пор меня какое-то время не подпускали к делам Югославии и Ю.В. вроде бы не замечал моего существования. Когда же потребовался реальный поворот к лучшему, мнение авторов доноса потеряло смысл, меня вновь «пристегнули» к югославским делам. Но это было уже какое-то время спустя.

б) И у пепельницы могут быть уши

Осенью 1971 года меня пригласил на работу своим помощником председатель Совета министров РСФСР Михаил Сергеевич Соломенцев. Примерно тогда же, но не по своей воле из аппарата ЦК КПСС ушел мой коллега Александр Бовин, сменивший до того Георгия Арбатова на должности руководителя группы консультантов. Место Бовина занял другой наш товарищ Николай Шишлин.

Связи между нами сохранились, хотя рабочие пути разошлись. Если мы не могли часто видеться, то постоянно разговаривали по телефону. Поддерживали контакты и с Андроповым, возглавившим с лета 1967 года суровое ведомство — КГБ. С ним чаще других встречался Бовин. Для осмысления, как он определял это, горизонтов. Андропов в нашем разговоре стал именоваться уже не только по инициалам — «Ю.В.», но и по должности — «Председатель».

Где-то весной 72-го года позвонил мне по «вертушке», как именовалась закрытая система так называемой правительственной связи, Бовин. «Был, — говорит, — я вчера у Председателя; состоялся разговор общего плана. А под занавес он мне вдруг такую фразу сказал, которую я дословно тебе цитирую: передай Александрову и Шишлину, что они ведут себя слишком размашисто».

Я оторопел. А Бовин резюмировал: «Понятно, что уточнять я не мог, о чем идет речь. И того, что услышал, достаточно. Разговаривали в его кабинете. Это — все-таки Лубянка. Прикиньте с Николаем, что имел в виду Председатель, почему вы оба в одной фразе оказались».

Через некоторое время я созвонился с Шишлиным. Стали обсуждать, в чем же наши дорожки сошлись, да еще так, что кто-то третий счел наши дела или слова достойными внимания главного лица КГБ.

Прежде всего подумалось: уж не шьют ли нам обоим аморалку? У каждого из нас были свои сложности в быту. Но ни быт, ни постельные отношения не требовали предостережений со столь высокого уровня. Да и почему бы выделять только нас двоих?

Выдумки быть не могло. Председатель не стал бы внимать пустым наветам. Что-то где-то произошло. И если бессмысленно искать женщину, надо искать политику, в которой все грехи сходятся. Но с Шишлиным мы уже полгода не работали вместе, еще больше времени прошло с тех пор, как ставили рядом подписи под общими проектами речей, коммюнике и деклараций.

Пришлось отходить дальше в прошлое, вспоминая, где же мы могли оказаться вместе и задеть чьи-то больные места.

День заднем, месяц за месяцем перелистывали вспять листы календаря. И вот вернулись ровно на год назад. Апрель 1971 года. Заседание стран Варшавского договора в Берлине. Там мы оказались вместе. Оба жили в одном коттедже в пригородной резиденции. Вспомнился вечер после закрытия встречи на высшем уровне. Вся работа с бессонницей, спорами, накачками начальников позади.

Мы остались вдвоем в холле. Сели за столик. Официант принес бутылку коньяка. Кстати сказать, довольно скверного — гэдээровского. Николай тогда сказал: «Чего они взялись не за свое дело, оставили бы коньячный промысел армянам».

Потом официант еще подходил два раза. Поменял пепельницу, поставил сигаретницу.

Коньяк хоть и скверный, но действовал — развязал нам языки. Каждый из нас с близкого расстояния от главных лиц в руководстве страны видел, как начатая борьбой с чехословацким ревизионизмом охота на ведьм в «братских» странах перекинулась на наши внутренние дела, как суета все больше подменяет решение проблем, как славословие вытесняет здравый смысл.