Работал я тогда в управлении информации МИДа, и волею обстоятельств мне было поручено представить тексты записки и проекта постановления ЦК КПСС на подпись руководителям Министерства обороны.

Начались мои хождения по военному комплексу близ Гоголевского бульвара с разговора с близким мне по положению майором, а закончился маршрут в кабинете министра. Но наиболее примечательны были две встречи в середине пути. О них и пойдет рассказ.

Чтобы поставил подпись бывший в ту пору министром обороны маршал Малиновский, нужно было получить на втором экземпляре визу его первого заместителя маршала Захарова. Но тот мог поставить подпись, только если документ завизирован человеком пониже рангом — в данном случае начальником ГРУ, генералом армии Серовым, который, в свою очередь, не мог подписать проект без визы своего заместителя — начальника управления информации генерал-полковника Кореневского.

Этому командиру я и был представлен для согласования бумаг.

Генерал Кореневский был общевойсковым начальником, руководившим, правда, разведкой фронта. Каким образом он попал в круг разведчиков политического уровня и руководил ими — загадка, теперь уже не имеющая объяснения. Огромного роста, крепкого телосложения, он всем своим видом олицетворял несокрушимую мощь наших доблестных Вооруженных сил.

— Ну-ка, что там у тебя? — сказал он вместо приветствия. — Едрена мать, какую гору бумаги исписали! На кой хрен мне это читать надо? А тут что за лопуховина? Нельзя что ли, трах-тара-тах, одним русским обойтись? Зачем это гаженое иностранное слово написано?

— Можно, конечно, русским обойтись, — отвечаю, — но слово основной смысл американского плана минирования передает: «interdiction» означает «заграждение».

Генерал засомневался. Читать записку не стал. В слово уперся взглядом.

— Вот что! Я знаю только два языка — русский и матерный, а здесь на каком-то другом написано. Я так подписывать не могу. На хрена мне это надо?

Он нажал кнопку звонка. Вошел адъютант.

— Генерала Яковлева ко мне!

Через минуту вошел интеллигентного вида немолодой генерал-лейтенант. Он подтвердил правильность перевода, но оказался не в состоянии устранить сомнения начальника управления.

— Позвольте пригласить генерал-майора Романова, он непосредственно занимался этим документом?

Кореневский кивнул головой.

Повторилось то же самое: генерал Романов попросил пригласить полковника Водолазова. Каждый спускался по субординационной лестнице.

Полковник Водолазов также не убедил генерала Кореневского. И тогда кем-то была произнесена фамилия моего знакомого майора Рабиновича, фамилия исключительно неожиданная для тех стен в те времена.

Водолазов спросил разрешения у Романова, тот у Яковлева, который обратился к Кореневскому. И также согласия пошли по цепочке вниз, хотя все разговаривали стоя в двух шагах друг от друга.

Явился сильно поседевший майор с моложавым лицом.

— Так точно, — подтвердил он, — это слово означает «заграждение».

Кажется, возможности перепроверять подчиненных были исчерпаны. Генерал Кореневский махнул рукой, как бы говоря: «Ну, что с вами поделаешь, приходится согласиться». И поставил свою подпись.

Такое сомнение по пустяковому вопросу и полное игнорирование основного, политического смысла документа озадачило меня. Но времени для раздумий не было. Надо было как можно скорее идти к генералу Серову.

Начальник ГРУ ГШ ВС Советского Союза генерал армии Иван Серов был фигурой незаурядной в московской политической среде. В армию попал в конце 50-х годов, когда Хрущев снял его с должности министра государственной безопасности, видимо, опасаясь возможных козней этого матерого мастера заплечных дел.

Об Иване Серове много писала западная печать, называя на разных языках одним и тем же по смыслу словом — «Иван Террибл» — «Иван Грозный».

Такое определение Серов получил за жестокую расправу над татарами Крыма и некоторыми народами Северного Кавказа, депортацией которых в 1944 году он руководил по приказу Сталина.

Явственно представляя, какой кровавый след тянется за Серовым, я мысленно нарисовал его портрет: могучего сложения, с мрачным выражением волевого лица, человек в генеральском мундире при Звезде Героя.

Каково же было удивление, когда за широченным столом в глубине обширного кабинета оказался сухонький и сморщенный, словно печеное яблоко, человечек. Он вышел из-за стола, побуждаемый не манерами воспитания, а непроходящим внутренним напряжением.

В коричневом гражданском костюме, далеком от новизны, маленького роста, с худой костлявой ладонью, он казался совершенно не похожим ни на палача народов, ни на служаку-генерала.

Самое большее, на что он тянул по своему облику, — счетовод из довоенных фильмов.

Впрочем, все вожди и начальники, бывшие вблизи Сталина, отличались малорослостью. Это они только на картинах художников да в кинофильмах почему-то выглядели исполинами. Говорят, что самый крупный злодей в ГПУ-НКВД нарком Ежов был совсем коротышкой. И ему приходилось подпрыгивать, чтобы личной оплеухой продемонстрировать свой гнев к «врагам народа», отличавшимся гвардейским ростом, Блюхеру и Тухачевскому.

Мой визит к генералу Серову проходил в середине светлого летнего дня, в кабинете же царил полумрак. Выходящие во двор окна кабинета были затянуты до середины бри-зетками и с боков пришторены тяжелыми драпировками.

Бывают такие начальники, особенно среди тех, кто имеет дело с тайными документами, которые работают и днем как ночью, с закрытыми окнами и при электрическом свете. Но у Серова в кабинете не горело ни одной лампочки. Все было погружено в полумрак — тяжелая мебель, огромный глобус рядом со столом и сам хозяин, который должен был приблизить бумагу к глазам, чтобы вчитаться в содержание. На лице у него сразу же появилось брезгливо-недовольное выражение, будто чтение вообще, а этой бумаги особенно, было для него противным занятием. «Ну, — подумалось мне, — сейчас разнесет в пух и прах. Тут уж одним словом «interdiction» не обойтись».

Генерал листал страницы быстро, едва ли вникая в смысл каждой фразы. Первая, вторая, третья и следующие страницы пролетели. Замечаний, вопреки моим ожиданиям, не было.

Наконец Серов стал читать последнюю страницу, на которой был напечатан всего один абзац и обозначено место для подписей трех министров — иностранных дел, обороны и безопасности. Генерал насторожился, посмотрел на бумагу с обратной стороны. Потом стал разглядывать ее на просвет, для чего ближе подошел к окну.

И тут он разразился искренним гневом. Но не по поводу содержания, а по совершенно неожиданному обстоятельству.

— Это что такое? — скрежещущим шепотом спросил Серов. И сам ответил:

— Три исправленных слова в одном абзаце! С подтирками отдавать документ на подпись трем членам правительства! Это — у вас печатали? И у вас держат таких машинисток? Гнать надо немедленно сраной метлой!

Ясное дело, что гнев бывшего шефа МГБ на самом деле адресовался не безвестным машинисткам, а всей пирамиде ответработников, которые должны были проявлять требовательность, отвечающую высокому уровню подписывающих документ.

Серов, наверное, не стал бы визировать записку, но там уже стояли подписи руководителей МИДа и КГБ. Поэтому он ограничился бранной фразой и брезгливым выражением лица.

Для меня же было важно другое: сосредоточившись на недостатках машинописи, начальник ГРУ ГШ не коснулся текста по существу, что могло бы прибавить куда больше переживаний, чем ощущение неловкости по поводу проскочившей технической небрежности.

Из этого, как из ситуации с термином «interdiction», я сделал вывод о нецелесообразности доводить до технического совершенства политические документы. Наоборот, в них надо оставлять легко находимые огрехи, чтобы ретивым начальникам было на чем проявить свою требовательность без нанесения ущерба основному содержанию.

Уж коли заранее известно, что есть гроза в лице начальства, должны быть и громоотводы. Они не украшают здание, но оберегают его от разрушения.