Но как ни странно, сложившаяся ситуация тенью легла на отношение Медведева ко мне. Как сторонник быстрых действий и незамедлительных высказываний в чужой адрес, Медведев сразу же, как пришел от Горбачева, пригласил меня через секретаря зайти к нему. В кабинете тихо сидел, не проронив ни слова, Шахназаров. Медведев сказал, как обычно, в безлично отвлеченных выражениях: «Было предложение назначить вас заместителем заведующего отделом. Но сейчас ситуация изменилась. Видимо, будет другое решение».
С моей стороны оставалось только поблагодарить за доброе намерение и пожелать успехов тому, кого назначат. Можно было бы на этом и разойтись. Но Медведев решил поставить не точку, а какой-то другой знак препинания:
— Это не означает вашего ухода с работы. Вы можете остаться.
Естественной с моей стороны была признательность и за это соображение. Хотя в нем явственно проступал какой-то предостерегающий намек. И был он отражением того, что если чья-то кандидатура отодвинута генеральным секретарем, мнение которого было истиной в последней инстанции для Медведева, то, стало быть, она не представляла больше перспективы. А раз так, то зачем этот человек нужен? У нас незаменимых людей нет (кроме, разумеется, тех, кто так считает).
Примерно через год Горбачев сделал Медведева секретарем ЦК по идеологии. Это наконец-то давало повод секретарю ЦК расстаться со мной как со своим помощником при самых безоблачных, но, видимо, уже отработавших свой ресурс отношениях. Повод был избран, как казалось Медведеву, благовидный: «Вы же сложившийся международник. Что же я буду вас тащить в идеологическую сферу?»
Медведев предложил мне подумать об отъезде за границу «куда-нибудь послом», сославшись на свое взаимопонимание с министром иностранных дел Шеварднадзе. Отъезд из Москвы меня не устраивал, и мы условились, что я перейду в международный отдел на должность консультанта, которую оставил более 15 лет назад. Но до того, как Медведев найдет достойную замену, он попросил меня еще поработать с ним.
Месяца через два в деловом тоне Медведев задал вопрос: «Как вы думаете, Мушкатеров подойдет на ваше место? Если вы поддерживаете, то напишите, пожалуйста, записку в ЦК и проект постановления насчет такой рокировки».
Естественно, у меня не было возражений. Юра Мушкатеров работал в том же отделе социалистических стран, свободно плавал в океане международных проблем, великолепно владел пером. Однако обращение Медведева выглядело более чем странным. Свою полную завершенность получила предельная форма феодальных отношений (вот когда сказалась она, крепостническая Ярославщи-на). Принятое вскоре решение ЦК о назначении моего преемника принесли мне, как помощнику, для последующего ознакомления секретаря ЦК. У нас состоялся последний разговор, и я выразил просьбу создать моему коллеге благоприятный рабочий режим. Только тогда я напомнил Медведеву о перенесенном Мушка-теровым тяжелом заболевании, не допускавшем больших перегрузок. К сожалению, боюсь, что натура схоласта и в данном случае исключала у Медведева проявления человечности.
Когда мы встретились через какое-то время у свежевырытой могилы и комья мерзлой земли ударились о крышку гроба, мне было совестно, что не убедил покупателя интеллектуального труда в простой истине: больше думать о человеке, работающем рядом.
Ну, а теперь настала очередь представить другой факт. Не столь печальный.
Среди людей, которые стали находкой в отделе соц-стран, когда его возглавил Медведев, одна из наиболее колоритных фигур — А.С. Ципко. Это такой сложный продукт советской эпохи, что одним словом его охарактеризовать нельзя.
Первый раз мне о Ципко говорил директор Института экономики мировой системы социализма академик Богомолов по вполне конкретному обстоятельству. В идеологических отделах ЦК КПСС с участием лидеров догматического крыла — Косолапова, Трапезникова, кажется, Голикова — развертывалась в краткий период пребывания у власти Черненко подлинная травля наиболее раскованных представителей общественных наук демократической направленности. Под ударом, в частности, оказывались два ведущих сотрудника института Бутенко и Ципко.
Отделы пропаганды и науки ставили целью в качестве показательной меры запретить этим и другим левым авторам публикацию материалов в академической печати, а также лишить их возможности заниматься преподавательской деятельностью. Это было еще в то время, когда отдел социалистических стран возглавлял Русаков, а секретарем ЦК по идеологии был Зимянин.
Сказать, что Русаков был защитником либералов, было бы не просто преувеличением, но прямой противоположностью истине. Он был недоверчивым противником любой новизны. И Косолапов был ему духовно ближе Богомолова со всей его командой. Но… Русаков сложился как руководитель, не допускавший вторжений в свою епархию. Еще с тех пор, как Сталин назначил его министром рыбного хозяйства, Русаков твердо знал, что никто из находящихся на его уровне, а тем более нижестоящих, не смел касаться порученного ему дела и работающих с ним людей.
Когда задевались его прерогативы как руководителя, Русаков проявлял невиданную изощренность действий, изобретательность и настойчивость, чтобы все встало на свои места. Это его качество было известно мне хорошо. И к нему пришлось прибегнуть в оказании поддержки Бутенко, с которым мы были немного знакомы, и Ципко, которого я совсем не знал, но читал его статьи, упомянутые в разговоре Богомоловым.
Собрав публикации того и другого, я обратился к Русакову с раздумьем, как оградить проблематику социалистических стран от вмешательства тех, кто смотрит на мир только через призму наших внутренних интересов.
Здесь, конечно, была неизбежная хитрость. Дело в том, что споры по нашим внутренним делам очень часто велись наподобие эзопова языка. То есть вместо критики наших порядков тот же самый Бутенко восхвалял, допустим, реформы в странах Восточной Европы. Научившаяся понимать подтекст интеллигенция сразу же улавливала, что Бутенко мажет дегтем советский консерватизм. В то же время Косолапов, выступая против Бутенко, меньше всего думал защищать венгерских или чехословацких консерваторов. Он тем самым ограждал наше застойное существование от сопоставлений с Восточной Европой, которые были не в пользу СССР. Однако на поверхности это могло выглядеть и как попытка «внутренние» Косолапова учинить разнос «международнику» Бутенко.
Русаков, думаю, видел, что мое адвокатство шито белыми нитками. Но честь своего мундира он умел ценить.
Еще до разговора с ним я позвонил своему коллеге ВТ. Шемятенкову, помощнику секретаря по идеологии Зимянина, он сам с большим опасением относился к активности ревнителей консерватизма. Посоветовался с ним, какой способ действий был бы наиболее подходящим, учитывая, что как академические издания, так и преподавательская работа входили в сферу курирования отнюдь не Русакова, а Зимянина. По мнению Шемятен-кова, лучше всего, если бы Русаков поговорил с Зимяниным, а он со своей стороны подготовит должную поддержку такому разговору.
Так и было все проведено. Русаков очень решительно поговорил с Зимяниным и попросил оградить «его людей» от неправомерных выпадов. Зимянин запросил у своего помощника Шемятенкова справочные материалы на этот счет. Тот представил их в нужном преломлении. В результате сначала была ограждена деятельность Бутенко. А затем в аналогичном плане строилась и зашита интересов Ципко.
И вот при переходе к перестройке новый секретарь ЦК по социалистическим странам Медведев по рекомендации Богомолова принял к себе в отдел консультантом Александра Сергеевича Ципко.
Первый раз мне в работе довелось с ним столкнуться при подготовке крупного, можно сказать, эпохального (по масштабам партийного аппарата) доклада Медведева о состоянии общественной науки и осмыслении проблем социалистических стран.
Подготовка доклада состояла из трех фаз. На первой фрагменты готовили отдельные специалисты, в основном из числа консультантов. На второй два человека — ставший к тому времени заместителем заведующего отделом Г.С. Остроумов и я — соединяли эти разрозненные куски, делали их стилистически, пропорционально и в смысловом плане совместимыми. На третьей фазе сам докладчик проходил весь текст, перекраивая его, передик-товывая, переосмысливая по своему разумению.
