Противоположность речи и облика была разительной. И мне казалось, что только полностью ассоциируясь со своим шефом, проникнувшись его духом огромной воинственности, мой однофамилец мог искренне верить в то, что он говорит.

«Ну вот, опять склонились к вашей гнилой позиции», — словно сетовал помощник генерального секретаря, когда после Чиерны советские руководители отложили план немедленного ввода войск в Чехословакию и решили собраться на более широкое совещание в Братиславе, чтобы еще раз предоставить Дубчеку возможность самому выводить ситуацию из кризиса.

И как лихорадочно блестели глаза из-за толстых стекол очков А.М. Александрова, когда близкая его настроениям точка зрения восторжествовала и Политбюро ЦК КПСС решило ввести войска в августе 1968 года в Чехословакию. «Увидите, — говорил он, повторяя слова Брежнева или свои собственные, ранее сказанные ему, — через пять лет все забудут о Чехословакии, как забыли столь же быстро о Венгрии. А страна будет для нас спасена».

Понятно, что разговоры, в которых столь обнаженно была выражена точка зрения «ястреба», с противоположной стороны можно было вести только переминаясь «на мягких лапах», с использованием более обтекаемых фраз, чтобы в любой момент можно былр прикрыться щитом недостаточной понятости, избежать опасных в ту пору упреков в ревизионизме. Вместе с тем в закамуфлированном разговоре расчет был на то, что изощренный в придворном политиканстве ум моего однофамильца быстро справится с «текстом между строк». Его воинственные тирады, собственно говоря, о таком понимании и свидетельствовали.

Если политическая ассоциированность Александрова с Брежневым вызывала подчас недоумение, то организационное срастание помощника генерального секретаря с интересами его высокопоставленного шефа было достойно уважения.

А.М. Александров как бы проигрывал в себе всю роль, которую должен был сыграть Брежнев в том или ином мероприятии. И поскольку помощник был более квалифицирован в системе международного общения, чем генеральный секретарь, то он явственно понимал свое положение конечной инстанции. После него уже никто ни исправить, ни дополнить ничего не мог.

Отсюда — высочайшая требовательность к себе и окружающим, когда дело касалось выполнения функций генерального секретаря. Это понимание собственной роли последней инстанции — чрезвычайно ценное и вместе с тем крайне необходимое качество для той работы, которую в советские времена выполняли люди, называвшиеся помощниками того или иного высокопоставленного политического деятеля.

Можно было видеть, что и Брежнев исходил из того, что тот участок его работы, которым занимался Александров, прикрыт с абсолютной надежностью.

Примечателен такой эпизод. Осенью 1971 года Брежнев совершил трудный, долго подготавливавшийся визит в Югославию. Попутно по дороге в Белград был сделан заезд в Венгрию, а на обратном пути — остановка в Софии.

Главным звеном в этой цепи были переговоры с Тито. К их подготовке были привлечены Блатов, в то время заместитель заведующего отделом социалистических стран, и я — консультант того же отдела.

Венгерский этап был чисто парадным, он не требовал большой проработки, а болгарский — чуть более насыщенным, но им занимались другие наши коллеги.

Нам с Блатовым казалось, что после переговоров в Белграде мы останемся среди сопровождающих почти в роли туристов. Действительно, не будем же мы вмешиваться в дела других?

Но только мы разместились в правительственной резиденции в Софии, как в мой номер позвонил А.М. Александров: «Зайдите, пожалуйста, ко мне». Зашел. «Вы читали речь, которую Леонид Ильич будет произносить при вручении ордена Живкову?» — сразу же спросил помощник генерального секретаря. Отвечаю, что видел текст, который готовили другие товарищи. «Если видели, почему же не исправили? — последовал уже не вопрос, а упрек. — Вам что, нужно специальное поручение, чтобы довести текст до того уровня, чтобы он подходил генеральному секретарю?»

Мои попытки прикрыться тем, что эта работа поручена другим и неудобно вторгаться в чужие дела, успеха не имели. Собеседник был категоричен: «Найдите Блатова, возьмите эту речь и еще одну — тост, сделайте как надо. Времени у вас — три часа».

Нашел Блатова. Мы с ним повздыхали над несбывшимися планами по-своему распорядиться временем, провели ремонт текстов без большой уверенности в том, что делаем лучше, но, по крайней мере, по своему пониманию. Отдали Александрову. И сразу же получили взбучку за то, что не исправили вовремя текст заключительного коммюнике.

Думаю, что больших оплошностей во всех этих бумагах нашими коллегами допущено не было. Они тоже специалисты и ответственные люди. Мы могли позволить себе отстраниться от них, уповая на кого-то, что же касается А. М. Александрова, то он себе этого позволить не мог. Поскольку отчетливо понимал, что за ним дальше никого нет и он должен быть уверен в безукоризненности всей подготовки.

Конечно, он мог обойтись и без нашего участия в исправлении текстов. Мне не раз хотелось огрызнуться в таких случаях: «Если надо переделать, вот возьмитесь сами, время еще есть!» Но что-то удерживало от такой бестактности. И это было не данью старшинству, а пониманием какой-то рабочей необходимости, которую я не сразу осознал.

Много позже первых контактов со своим однофамильцем, когда и самому было нужно переделывать тексты выступлений и полностью отвечать за них, мне стало ясно, что без постоянной подпитки за счет притока новых соображений, да и просто слов со стороны других людей не обойтись.

Складно пишущий человек всегда в состоянии сочинить по сложившейся схеме любой текст. Но если делать это изо дня в день, вырабатывается страшно стойкий трафарет. Слова, как патроны в натренированной руке, быстро заскакивают в обойму речи. Скорость обеспечивается, но качество — теряется.

Мне неоднократно доводилось видеть первоначальные варианты текстов речей, написанные А.М. Александровым. Знаю, что делал он их с той скоростью, с какой мог диктовать или печатать на машинке. Текст сразу же выходил безукоризненно грамотным, гладким. И к сожалению, малосодержательным, насыщенным внешними приемами пропагандистской зажигательности.

А.М. Александров знал эту опасность выхолащивания речи. Поэтому должен был преодолевать внутреннее сопротивление временных подручных вроде меня, чтобы исключить стопроцентную шаблонизацию текстов.

Хотя давая поручения, как, например, Блатову и мне по исправлению проекта речи при вручении орденов болгарским руководителям, мой однофамилец не перекладывал на нас свои обязанности. Потому что после нас он непременно сам еще раз редактировал текст. Но этот вариант уже впитывал какие-то дополнительные наши подходы.

Конечно, в представлении большинства читателей газет и зрителей телевизионных передач все выступления казались сделанными чуть ли не под копирку. Это большинство удивилось бы, если бы узнало, сколько копий подчас ломалось, прежде чем Брежнев прошамкает какую-то очередную невнятицу. Наверное, и сам «пламенный оратор» едва ли смог бы отличить позавчерашнюю речь от завтрашней. Но для такого профессионала, каким был А.М. Александров, пропустить что-то, что вызывало у него самого хотя бы какое-то сомнение, представлялось немыслимым.

К тому же всегда существует, пусть и ничтожно маленькая, группа людей, представителей редкой профессии составителей чужих речей, которые быстро отследят промах, допущенный на высоком уровне. Тогда… Тогда одной колкости достаточно, чтобы провалиться сквозь землю. Потому что самый строгий обвинитель — не начальник, а ты сам, если твои всевидящие коллеги обнаружили промашку, когда ее уже невозможно исправить.

В представлении А.М. Александрова как помощника Генерального секретаря ЦК КПСС не было мелочей в работе. Любая деталь, фраза, поза, если речь шла о руководителе партии, не могла быть проигнорирована вниманием. Планы визитов, посещений, система рассадки участников встреч, последовательность выступлений просматривались им со скрупулезной тщательностью.