Нервностью, а иногда истеричностью в отношениях с другими отличался и сам Александров. Причем его нервность и несдержанность выплескивались подчас на безропотных технических подчиненных, что, казалось бы, никак не должно было вязаться с внешней рафинированной интеллигентностью.

Несколько раз он закатывал истерики с требованием наказать машинисток за небрежно выполненную работу. Естественно, обосновывал свои действия тем, что его работа предназначалась для высшего руководителя партии. Вроде бы в таком случае требовательность могла сойти за оправданную. Но другие помощники генерального секретаря тоже работали на этот же высокий адрес, однако проявляли корректность, особенно в отношениях с людьми, которые по своему положению не могли позволить себе ответить аналогичным образом.

Из-за суетливой, взрывной манеры поведения обрел Александров-Агентов несколько пренебрежительных кличек, которыми одаривали его сотрудники аппарата. Звали его «Воробей», а соответственно и «Воробьев» за внешнюю схожесть с этой маленькой, щуплой, постоянно снующей птахой. Именовали его и словом «Тире», а от этого «Тирехой» от дефиса, соединяющего обе половины фамилии.

Естественно, так называть помощника генерального секретаря могли только за глаза. Если бы он от кого-нибудь услышал такое оскорбление, тут бы не миновать дуэли или жалобы прямо на высочайшее имя по поводу унижения не его достоинства, а достоинства руководителя ЦК КПСС.

В древнем Риме существовала формула «оскорбление Величества», которая применялась для защиты имени и авторитета цезаря. Кажется, Александров полностью воспринял эту формулу, переложив ее не только на советского цезаря, но и на себя, поскольку работал прямо на него.

Одно из таких проявлений защиты «Величества» мне запомнилось по моей работе в аппарате Совмина РСФСР в 70-х годах.

На имя председателя правительства России Соломенцева как кандидата в члены политбюро ЦК КПСС поступали все материалы, которые рассылались по партийному руководству. Поступил как-то и проект речи Брежнева, с которой тот должен был выступить где-то в союзной республике.

Получив этот проект, я как помощник Соломенцева внимательно его прочел и нашел массу положений, нуждавшихся в исправлении, особенно в том, что касалось республик. Мне было известно, что из моих прошлых коллег в написании проекта принимал участие Николай Шишлин. Ему я и позвонил, чтобы передать замечания. Мой давний товарищ также в силу сложившихся отношений сказал: «Мы сейчас дорабатываем проект, ты пришли обратно текст, чтобы можно было поправки учесть прямо по страницам».

О своих замечаниях я сказал Соломенцеву, и тот тоже счел, что надо передать их в рабочем порядке тем, кто пишет текст. Так я и сделал, вернув проект через Общий отдел ЦК с просьбой передать в рабочую группу.

И вдруг — взрыв. Звонит мой однофамилец: «Что это значит? Генеральный секретарь разослал текст своей речи, а Соломенцев выступаете массой поправок! Это что — оппозиция? Я сейчас пойду к Леониду Ильичу, покажу это возмутительное отношение к подписанному им тексту».

С трудом мне удалось урезонить разбушевавшегося «Воробьева», сказав, что никакого отношения поправки к Соломенцеву не имеют, можно жаловаться на меня, если это нужно, а не на него, поскольку я послал замечания не в плане политической оценки, а в порядке технического исправления неточностей.

Потом Шишлин мне рассказывал, как он вместе с другими коллегами охлаждал гнев помощника генерального секретаря, оскорбившегося, можно сказать, за непочтение к «Величеству». Хотя в данном случае отмечались лишь недостатки работы спичрайтеров «Величества».

Методы общения А.М. Александрова с сотрудниками аппарата иногда представлялись прямо-таки коварными, хотя оправдывались они в его представлении высокими целями — желанием обеспечить качественное выполнение работы для Генерального секретаря ЦК КПСС.

Помню, как на заре работы в ЦК КПСС мне поручили подготовить проект выступления Брежнева на митинге советско-монгольской дружбы в Улан-Баторе. При этом Арбатов, мой тогдашний начальник, подчеркнул, чтобы я никому за пределами отдела не показывал проект, пока его не посмотрит он и не одобрит Андропов.

Проект у меня был готов, хотя собственного удовлетворения он не вызывал. Арбатову же никак не хватало времени заняться им. Следовательно, его и в глаза не видел Андропов. Время визита в Монголию между тем приближалось.

Вдруг мне звонит Александров, неизвестно откуда проведавший, что проект у меня. Просит показать текст чисто в рабочем порядке, чтобы можно было совместно подумать, чем насытить речь. Мои ссылки на необходимость показать Арбатову и Андропову отводит тем, что разговор вообще останется между нами, к тому же он мог бы договориться с тем и другим, если бы они были на месте.

Я поддался этому фальшивому заверению, передал текст. И моментально вызвал на свою голову гром и молнии.

Текст помощнику генерального секретаря не понравился. Он сразу же, без минуты промедления, позвонил Андропову с выражением возмущения по поводу неготовности проекта выступления. При этом начал с верхней ноты, заявив, что вообще сейчас пойдет к Брежневу и предложит отложить визит в Монголию из-за отсутствия на должном уровне подготовленного текста выступления.

Зная истерические особенности характера звонившего, Андропов понимал, что тот действительно может побежать накручивать Брежнева и тогда не помогут никакие заверения, что все будет сделано к сроку. Еле-еле он отговорил Александрова от раздувания дела, заверив, что через два дня текст будет готов.

Тут же была создана сборная команда с включением в нее нескольких мастеров экстракласса, в том числе был даже ушедший уже из аппарата ЦК КПСС Бурлацкий.

Текст был быстро слеплен, пройден Андроповым и в официальном порядке представлен Брежневу. Но для всех, кого он задел, и для меня в первую голову, стал предметным уроком необходимости с крайней осторожностью воспринимать какие-либо заверения моего однофамильца.

Столь некорректное отношение к доверительным рабочим отношениям делало необходимым проявлять повышенную осторожность при обсуждении с А.М. Александровым или в его присутствии политических вопросов. А без этого невозможно обойтись при отработке документов, в которых и должна формулироваться политическая линия.

На моем участке работы наибольшие противоречия у меня с однофамильцем возникли при оценке ситуации в Чехословакии и отношений с Дубчеком летом 1968 года. Тогда советское руководство склонялось то к жесткой позиции и подготовке к вводу войск в Чехословакию, то к продолжению переговоров.

Когда Брежнев и другие члены Политбюро ЦК КПСС поехали в конце июля 1968 года на полустанок Блок-Пост для участия в советско-чехословацких переговорах в Чиерне-над-Тиссой, руководители КПСС были полны намерений в 24 часа двинуть танки через границу. Для этого туда были стянуты войска.

По ходу переговоров воинственный заряд стал пропадать, и вскоре в условиях недостаточности собственных аргументов Брежнев стал терять воинственность.

Там же, на полустанке Блок-Пост, в салон-вагоне для коллективной работы над документами, а также в купе, в которых мы жили и работали, в вагоне-ресторане, где вместе столовались, у нас шло постоянное перетягивание каната дискуссий, при котором мой однофамилец тянул в сторону силового решения, а я клонил к спокойствию и переговорам.

Помню, как в очередной раз взорвался мой однофамилец по ходу одного из обсуждений вариантов заключительного коммюнике. «Это — тот случай, когда ваши пилюли и микстуры политических переговоров ни к чему не приведут, — срываясь на крик, говорил А.М. Александров, — здесь нужны хирургические методы решительных действий».

Казалось бы, что такой призыв мог исходить от исполинского роста громилы с короткой шеей и квадратным подбородком. Но с призывом к военным мерам выступал худенький, даже тщедушного сложения интеллигент в очках.