К концу лета 1915 г. на «проблему беженцев» отреагировали как правительство (преимущественно в форме выделения денег), так и эстонцы и латыши, населявшие свободные от оккупации территории, создававшие комитеты по делам беженцев на незанятых территориях, а также в Москве и Санкт-Петербурге; аналогичные комитеты были созданы литовцами внутри России. В конце августа 128 представителей латышских комитетов беженцев встретились в Санкт-Петербурге (который к тому времени стал называться Петроградом) и создали Центральный комитет латышских беженцев, возглавляемый теми из них, кто имел опыт работы в Государственной Думе. Комитет быстро приступил к разработке программ помощи беженцам, чтобы снабдить их жильем, продовольствием, работой и информацией. Комитет выступал от имени всех 260 латышских организаций беженцев, располагавшихся на Балтийском побережье и внутри России; была создана газета Dzimtenes Atballs («Эхо Родины») для координации и общения групп взаимопомощи беженцев, осевших в таких городах, как Москва, Петроград, Кострома, Нижний Новгород, Самара, Саратов, Харьков, Киев, Омск, Красноярск и Новосибирск. К концу 1916 г. около 10 тыс. детей беженцев смогли ходить в школы и, что немаловажно, получать начальное образование на латышском языке. По иронии судьбы сеть, организованная из-за необходимости решать проблему беженцев, и усилия, направленные на то, чтобы обеспечить устойчивый поток ресурсов в местные комитеты латышей-беженцев, помогли латышам обрести бесценный организационный опыт подчинения идеологических и личных разногласий общей цели. Проблема беженцев требовала изобретательности, кооперации и постоянного стратегического планирования, и все это в условиях огромной империи, которая к 1916 г. уже не могла выдерживать длительного военного противостояния и тем более уделять внимание ежедневным проблемам рассеянного приграничного населения.
К середине 1915 г. милитаризация жизни на побережье и линия фронта, застывшая вдоль Даугавы, побудили некоторых известных латышей предложить российскому командованию комплектовать части из представителей одной национальности, рекрутированных из окрестных земель. Эти солдаты, как неоднократно подчеркивалось, были бы гораздо более мотивированы, если бы защищали родные земли; рассеивание призывников по всей зоне боев значительно снижало их эффективность. Российское правительство все время сопротивлялось подобным идеям, полагая, что наличие национальных подразделений укрепит сепаратистские тенденции, но в конце концов в начале августа 1915 г. вышел приказ о создании двух частей латышских стрелков (латышск. strēlnieki). Был создан комитет по набору в эти части, состоявший из нескольких бывших депутатов Государственной Думы и других политически активных представителей латышского народа; набор был объявлен в латышских газетах, в которых одновременно присутствовали такие фразы, как «защита российского двуглавого орла» и «защита латышской родины под латышским флагом». Немедленно предложили свои услуги около 8 тыс. добровольцев (в возрасте от 17 до 25 лет), а латышские солдаты, служившие в других подразделениях, попросили о переводе в эти «национальные» части. Около 1246 человек в этих частях немедленно приняли участие в боях, после чего состав подразделений пополнялся из резерва на протяжении войны. Латышские части сохранили свою особость, находясь в составе российской Двенадцатой армии, которая вела действия на Даугавском фронте. С самого начала латышские части демонстрировали дисциплину и энергию — вероятно, вызванные тем, что офицеры говорили на одном языке с низшими чинами, а также наличием специальных знаков различия и особых знамен подразделений. Около девяти десятых двух изначально созданных батальонов составляли латыши; оставшуюся десятую часть составляли эстонцы, русские, литовцы и поляки, проживавшие в Лифляндии и понимавшие латышский язык. Только 3,5 % состава этих подразделений были неграмотными, и это примечательно низкий показатель на фоне российской армии в целом.
Хотя командование считало, что латышские батальоны состоят из надежных и качественных бойцов, подозрения на их счет сохранялись, особенно среди балтийских немцев в составе российского командования; последние считали, что вооружение латышей может напомнить стране о событиях 1905 г. Неоднократные предложения расформировать подразделения не были услышаны, однако критики и сомневающиеся не были вполне не правы: латышская пресса военного времени (и латышское население в целом) изображала эти два батальона как «наших парней», защищающих «нашу родину». Об их подвигах писали стихи и картины; они стали символом никогда не существовавшей автономии, хотя их размещение и передвижения полностью контролировались российским командованием. В эстонской части побережья все попытки создать национальные подразделения сошли на нет: эстонские активисты имели разное мнение на этот счет, а тем временем эстонские районы наводнили русские солдаты (числом около 100 тыс. человек), направленные сюда в целях укрепления береговой обороны. Вследствие этого никаких дополнительных мер по защите не потребовалось. Вопрос о создании национальных воинских частей в Литве возник в контексте немецкой оккупации; и литовцы, вступившие в российскую армию в 1914 г., были рассеяны по разным частям Восточного фронта.
Ситуация с латышами сложилась противоположная: они активно продолжали формирование национальных стрелковых частей, и в 1916 г. их число увеличилось до восьми, а количество солдат выросло до 40 тыс. человек (25 тыс. — в действующей армии и 15 тыс. — в резерве). К 1916 г. командование стало прибегать к помощи данных частей и за пределами побережья. Вне зависимости от того, где находились эти части (или даже полки, как они были названы в том же, 1916 год), они оставались чем-то аномальным для всей русской армии. Офицеры этих подразделений — преимущественно латыши — общались с подчиненными по-русски, но повседневным языком солдат все равно оставался латышский (хотя абсолютное большинство знали русский). Представители младшего командного состава, происходившие из латышской интеллигенции, ради улучшения боевого духа солдат стремились поддерживать внутри подразделений латышскую субкультуру, что выражалось в поступлении в части латышских газет, а также в периодических лекциях и театральных представлениях на латышском языке. Отношения между офицерами и простыми солдатами латышских частей не предусматривали намеренного унижения и жестокого обращения с низшими чинами, что было характерно для русской армии.
Латышские стрелки сражались плечом к плечу со своими русскими товарищами на Даугавском фронте с 1915 и до конца 1916 г. Особенно ожесточенными столкновениями с немцами стали так называемые рождественские бои (конец 1916 — январь 1917 г.). В ходе этих сражений Двенадцатая армия потеряла 45 тыс. человек, а латышские части — 9 тыс. (37,5 % всех солдат), включая 2 тыс. убитых. И это только последние в ряду тяжелых боев, выставивших российское командование некомпетентным в глазах латышских стрелков; данное мнение также подкреплялось тем, что российские военачальники использовали латышские войска как пушечное мясо. Критики национальных подразделений были правы в одном: недовольство в частях, сформированных по национальному признаку, могло настроить латышей против русских. К концу 1916 г. среди латышских стрелков распространились негативные настроения, и это могло закончиться только одним: поддержкой солдат, придерживавшихся левых взглядов, которые по указке Латышской социал-демократической партии создавали в войсках тайные ячейки и разжигали революционные настроения. Для них такое неопределенное недовольство стало плодородной почвой, и в начале 1917 г. огромное количество латышских бойцов были убеждены, что они должны сражаться не только против немцев, но и против самодержавия. Недовольство выражали не только солдаты, идеологически заинтересованные в революции, но и те, кто не имел подобных убеждений. В марте 1917 г., когда царь Николай отрекся от престола, династия Романовых ушла с политической арены, и новому, Временному правительству вместе с расколотым российским населением досталось в наследство Балтийское побережье, где политические активисты и латышские стрелки вознамерились создать будущее с лучшими социальными, политическими и культурными условиями.
