С другой стороны, представители эстонского и латышского «национального пробуждения» считали аргументы о недостаточном развитии своих народов, вне зависимости от их обоснованности, выражением крайне покровительственного, высокомерного отношения. Для наиболее активных из них такая точка зрения являлась не чем иным, как оправданием сохранения существующего положения вещей со всеми привилегиями для балтийских немцев и с их возможностями управлять Прибалтикой. Наиболее выдающиеся участники общественных дебатов на эти темы вряд ли могли убедить друг друга в чем бы то ни было — слишком фундаментальными были их разногласия по наиболее важным вопросам. Полемика обострялась благодаря усилиям некоторых представителей немецких интеллектуалов, подчеркивавших политическую опасность движения «национального пробуждения», называя латышское и эстонское движения, соответственно, Junglettland («младолатыши») и Jungestland («младоэстонцы») и предполагая, таким образом, их сходство с разнообразными революционными и псевдореволюционными движениями (такими, как «Молодая Италия» и «Молодая Германия»), появившимися в Центральной Европе накануне революционного 1848 года. Подобный подход не казался правдоподобным российским властям, поскольку именно они дали разрешение на создание таких национальных организаций и институтов, как рижское Латышское общество (1868), эстонская Александровская Высшая школа (1871) и Общество эстонских литераторов (1871). Именно из этих организаций и институтов вышли такие активисты эстонского «национального пробуждения», как Иоганн Вольдемар Янсен (1819–1890), Якоб Харт (1839–1906), Иоганн Кёлер (1826–1899), Карл Роберт Якобсон (1841–1882), Фридрих Рейнгольд Крейцвальд и Лидия Койдула (1843–1886). Среди латышских активистов следует отметить Кришьяниса Баронса, Кришьяниса Вальдемарса, Атиса Кронвальдса (1837–1835) и Микуса Крогземса (1850–1879), писавшего под псевдонимом Аусеклис. Однако эти организации не смогли выработать единую программу работы, которой придерживались бы все националистически настроенные активисты, вступившие в борьбу при различных обстоятельствах и отличавшиеся друг от друга масштабом враждебности по отношению к прошлому, связанному с немецким господством, к российскому правительству, а также ко вкладу, который вносили балтийские немцы в языковое и культурное развитие народов Прибалтики.
Поскольку у активистов этих движений отсутствовала едания программа действий, цели как эстонских, так и латышских активистов «национального возрождения» оставались различными. Такое положение вещей возникло из-за того, что националистические идеи немецкого происхождения были адаптированы в балтийский контекст. Эстонские активисты считали, что эстонскоязычное население Эстляндии и Лифляндии составляет единую нацию и разделяющая их граница не делает их двумя разными народами. Латышским активистам приходилось иметь дело с населением, разделенным на три части: латышами, проживающими в южных районах Лифляндии, в Курляндии, а также латгалами, живущими вдоль границы с Витебской губернией. Хотя латгалов никогда не исключали напрямую из сообщества, определяемого как латышский народ (tauta), их уникальные черты отделяли их от «западных» латышей гораздо больше, чем региональные особенности латышей Лифляндии и Курляндии — друг от друга. Разговорный и письменный латгальский язык испытал значительное влияние польского и литовского; католицизм в Латгалии также укоренился намного глубже, чем среди католиков-латышей западных районов. Из-за того что крепостное право было отменено в Латгалии только в 1861 г., казалось, что жизнь в этом регионе развивается медленнее, чем у латышей Лифляндии и Курляндии. Труды уважаемого пастора-этнографа из числа балтийских немцев, Августа Биленштейна, дают сложившейся ситуации однозначную оценку: латгалы являются латышами, — но многие деятели «национального пробуждения» были не столь уверены на данный счет и продолжали сомневаться до начала XX в. Что касается цели, ради которой в латышах и эстонцах нужно было «пробуждать» национальное самосознание, то здесь отмечалось относительное единодушие: национальное самосознание поможет этим народам отстоять свое право на независимое культурное развитие без участия балтийских немцев.
Однако среди латышских и эстонских активистов существовали разногласия относительно того, как именно рост национального самосознания должен привести к процветанию народа. Например, Кришьянис Вальдемарс подчеркивал необходимость достижения экономической независимости латышей, тогда как другие, такие, как Атис Кронвальдс, считали, что первостепенным является развитие языка, собирание произведений, относящихся к устной традиции, развитие национальной литературы и истории. Среди эстонцев проблема заключалась в другом: Иоганн Вольдемар Янсен и Якоб Харт избегали прямой конфронтации с балтийскими немцами и верили в примирение с ними, тогда как Иоганн Кёлер и Карл Роберт Якобсон считали, что дружественные отношения с российским правительством и жесткое неприятие немецкой гегемонии гораздо больше помогут становлению эстонского национального самосознания. Такое же отношение к сотрудничеству с Россией разделяли латыши Кришьянис Вальдемарс и Фрицис Бривземниекс (1846–1907) — усердный собиратель латышского устного творчества, особенно песен. Хотя эти разногласия являлись в прямом смысле слова «междоусобными», они не были незначительными и отражали глубоко разное видение того, как латышам и эстонцам следует позиционировать себя на родине, где они играли все более значительную роль.
Все опубликованные тексты на латышском и эстонском языках, выходящие в балтийских губерниях, должны были подвергаться цензуре, но это требование не мешало развитию художественной литературы на этих языках. Среди вновь появлявшихся работ представлено большинство жанров, существующих в литературе: лирические стихи Юриса Алунанса среди латышей и Лидии Койдулы среди эстонцев стали весьма популярны у поколения «пробуждения». Успешными зачинателями новой эстонской прозы стали Юхан Лиив (1864–1913) и Якоб Пярн (1843–1916); а в Латвии братья Рейнис (1839–1920) и Матисс Каудзите (1848–1926) издали в 1879 г. первый латышский роман, включавший, помимо прочего, едкую пародию на национализм сельских учителей. Фридрих Рейнгольд Крейцвальд уже собрал и опубликовал в 1860 г. поэму, ставшую эстонским национальным эпосом, — «Калевипоэг». В латышской народной традиции эпос отсутствовал, что побудило Андрейса Пумпурса (1841–1902) написать и опубликовать в 1888 г. эпическую поэму «Лачплесис» (Lāčplēsis — «Разрывающий медведя») — читатели сразу восприняли ее как фольклорную и стали считать аутентичным компонентом традиционной латышской культуры. Несмотря на то что заработать на жизнь литературой было невозможно, искушение внести вклад в дело национального возрождения, создавая произведения на эстонском и латышском языках, было столь велико, что ему поддалось множество образованных людей, невзирая на то что их писательский талант был минимален. Возникли многочисленные возможности для публикации произведений различных жанров, сначала в виде латышских и эстонских газет, а потом, начиная с 80-х годов XIX в., и литературных журналов.
Успех такого не ограниченного временем процесса, как «национальное пробуждение», оставался неопределенным, и его сторонники не были уверены, как этот успех следует правильно оценивать. Число людей, посещающих культурные мероприятия, а также читателей публикаций на латышском и эстонском языках можно было подсчитать лишь весьма грубо, но, судя по имеющимся цифрам, интерес к национальной культуре рос. Медленно, но верно продолжало расти число относительно зажиточных крестьян, что, в свою очередь, с каждым десятилетием увеличивало число родителей, желающих и способных оплатить образование своих детей. Продолжалась и миграция из сельской местности в города, увеличивая в крупных городах процент эстонцев и латышей и таким образом расширяя потенциальную базу для существования различных культурных организаций. После того как с конца 60-х годов XIX в. праздники народной песни стали постоянными культурными событиями, участие в них (или присутствие на них) стало показателем, по меньшей мере, устойчивого интереса к национальной культуре. Первый эстонский праздник песни прошел в 1869 г. в Тарту (в дальнейшем это мероприятие проводилось здесь в 1879, 1880, 1891, 1894 и 1896 гг.); к 1896 г. количество его участников выросло до примерно 5500 человек, а зрителей — до 50 тыс. (к 1894 г.). Первый общелатышский праздник песни состоялся в 1873 г. в Риге; число его участников составило 1003 человека; в дальнейшем такие праздники проводились в 1880, 1888 и 1895 гг. — на последнем из упомянутых праздников пело уже около 4 тыс. человек, а аудитория составляла примерно 25 тысяч. Царское правительство давало разрешение на проведение такого рода праздников как «культурных мероприятий», однако для латышей и эстонцев они имели и политическое значение. Другие статистические данные также подтверждали развитие эстонской и латышской культуры. Росло число потенциальных читателей: общероссийская перепись населения 1897 г. показала, что грамотность среди эстонцев составила 78,2 % (77,6 % для мужчин, 78,9 % для женщин); показательно, что доля взрослых (30–39 лет) эстонцев, умеющих читать, составило 96,1 %. Среди латышей в 1897 г. общая грамотность составила 70,4 % (69,6 % для мужчин, 77 % для женщин), а грамотных взрослых было 89 %. Этот показатель продолжал расти, невзирая на то что начальные школы побережья крайне пострадали от правительственной политики русификации (о которой речь пойдет ниже). По сравнению с этими цифрами общее количество грамотных среди русского населения Империи в 1897 г. составило 22,7 % (34,3 % — мужчины, 11,6 % — женщины), при этом грамотных взрослых было 28,8 %. Соответственно выросло и количество публикаций на эстонском и латышском: в эстоноязычных регионах за период с 1860 по 1900 г. ежегодное количество публикаций на национальном языке выросло с 55 до 312; что касается публикаций на латышском, то за период 1867–1885 гг. их было 2300, тогда как за 1886–1900 гг. их число выросло до поразительных 35 тысяч.
