С теоретической точки зрения законы об отмене крепостного права явно основывались на одной из версий экономического либерализма Адама Смита, работы которого часто упоминали и цитировали образованные аристократы и государственные чиновники, обсуждая новые законы. Основная идея этой теории состояла в том, что освобожденный крестьянин становится самостоятельной единицей на рынке труда, способной продавать свой труд тому, кто больше заплатит, и сможет заключить со своим работодателем договор как независимый человек. Как было сказано в курляндском законе: «С этого времени освобожденные крестьяне… и владельцы поместий должны вести себя соответствующим образом, закрепленным в договоре, подписанном обеими сторонами». Крестьяне предлагали свой труд, поместья — землю, и результатом должно было стать соглашение, справедливое для всех участвующих.

Таким образом, новые законы в балтийских губерниях должны были воплотить наиболее прогрессивные экономические идеи своего времени. В некотором смысле идея была циничной, хотя индустриалисты, появившиеся на тот момент в Англии, предполагали нечто подобное применительно к промышленному предприятию и рабочим. Некоторые либерально настроенные аристократы-землевладельцы тут же нашли в этой концепции недостатки: идея справедливого договора между традиционно всемогущим землевладельцем и униженным недавно «освобожденным» крестьянином казалась им малореальной, однако их возражения ничего не изменили. Более того, созданное новыми законами предполагаемое равенство было еще более подорвано утверждением, что владелец поместья имеет также право и на ту прибавочную стоимость, которую создал крестьянин, ранее работая на своем наделе. Согласно положению об «оборудовании» надела, собственностью помещика оставался не только сам надел, но и все находящееся на нем движимое имущество — домашний скот, орудия труда и т. п. Более того, идеалистическое представление о том, что крестьяне могут устанавливать договорные отношения с землевладельцами на свободном рынке труда, вступало в противоречие с тем фактом, что новый закон запрещал крестьянам пересекать границы поместья; таким образом, на практике «свободный рынок труда» был фикцией. По большей части отношения между освобожденными крестьянами и землевладельцами оставались практически такими же, как и до освобождения, за исключением того, что в обозримом будущем работа крестьянина на помещика стала не обязательной повинностью, а платой за право пользования наделом, но уже не защищенное обычным правом.

Обсуждения, предшествовавшие принятию законов об освобождении крестьян, предполагали, что результатом отмены крепостного права станет значительное улучшение экономического положения крестьян, но быстро этого добиться было невозможно. С точки зрения производительности сельскохозяйственного труда период 1820–1850 гг. не принес значительных результатов в сравнении с прошлыми годами; это время было отмечено плохими урожаями, продолжающимися крестьянскими волнениями, и лишь отдельными примерами улучшения сельскохозяйственной практики в некоторых поместьях, хозяева которых экспериментировали с новыми культурами и методами повышения производительности труда. К тому же представители землевладельческой аристократии балтийских губерний продемонстрировали, что плохо справляются с управлением собственными поместьями, которые были основным источником их доходов. С каждым десятилетием росло число заложенных поместий и поместий, проданных на торгах. В конце концов некоторые землевладельцы, находясь под гнетом финансовых обязательств, стали обращаться с просьбами к правительству и своей корпорации разрешить продать поместье неаристократам (состоятельным горожанам), а в отдельных случаях, когда речь шла о маленьких поместьях, — даже амбициозным крестьянам. К 1818 г. земельная аристократия Лифляндии заложила почти треть принадлежащих ей поместий, получив от петербургского правительства займов на 7,5 млн рублей. Шестнадцать процентов лифляндских поместий были проданы за невыплату долга, и почти половиной поместий управляли люди незнатного происхождения. Законы об отмене крепостного права почти ничего не смогли сделать для того, чтобы разрешить конфликт между традиционно расточительным образом жизни земельной аристократии и уменьшающимися доходами с их поместий.

Система отработочной ренты, порожденная законами об отмене крепостного права, еще больше усилила негативную реакцию на стремление крестьян улучшить свое положение. Однако те же законы способствовали тому, чтобы на постоянной основе реализовывалась еще более ранняя реформа, а именно действовали местные и региональные суды, в которых крестьяне каким-то образом делили полномочия с представителями помещика или даже с самим помещиком. Участие в таких судах стало для землевладельцев неким компромиссом: с одной стороны, теперь помещики были освобождены от «патриархальной» обязанности осуществлять правосудие на местном уровне и самим разбирать крестьянские конфликты, а с другой — они вынуждены были унижаться, сидя за одним столом с представителями низших классов и пытаясь всерьез учитывать их мнения.

В некоторых регионах старые традиции почтительного отношения к помещикам сохранялись долго, и там крестьян вынуждали выбирать представителей для участия в работе вновь созданных институтов. Тем не менее крестьянские суды стали первой ступенью последовательного и совершенно реального развития системы местного самоуправления, которое становилось обязательным. Законы об отмене крепостного права потребовали избрания местных старейшин, чьей обязанностью стало равномерное распределение общественных работ (ремонт дорог и мостов) и периодический созыв собраний, на которых решались местные проблемы — такие, как судьбы сирот и стариков, состояние общественных амбаров и т. п., — и которые ранее решались помещиком. Эти новые институты и порожденные ими практики вошли в повседневную жизнь лишь тогда, когда процесс освобождения крестьян стал подходить к логическому завершению. Если до отмены крепостного права в сознании крестьян существовали три значимые инстанции: крестьянские фермы и наделы, поместье и его требования, местная религиозная община и религиозные обряды и формальности, то освобождение добавило к ним четвертую — местную крестьянскую общину, функционирующую как коллектив. Это нововведение оказалось особенно сложно внедрить в тех районах побережья, где на протяжении веков сложилось расселение крестьян в изолированных, рассеянных хуторских хозяйствах и где, соответственно, не существовало деревенских общин. Здесь привычка каждого главы домохозяйства иметь дело напрямую с помещиком или его представителями должна была уступить место необходимости кооперироваться и действовать совместно с главами других домохозяйств, а в некоторых обстоятельствах — и с батраками.

Законы об отмене крепостного права косвенно повлияли на самовосприятие и самоуважение крестьян. Хотя прежнее представление о классе крестьян (Bauernstand) не исчезло совсем, принадлежность к этому классу начала терять прежние коннотации, связанные с полным подчинением. Новые законы требовали, чтобы каждый освобожденный от крепостной зависимости крестьянин признавался обществом как уникальное самостоятельное лицо в глазах закона, способное подписывать официальные документы и заключать соглашения без посредничества «владельца». Это повысило статус мужчин, которые действительно больше не были ни в чьей собственности, однако женщин, какой бы статус отныне ни приобрели они формально, продолжали представлять в официальных инстанциях их отцы, мужья, братья или другие родственники мужского пола. Представители обоего пола должны были теперь иметь собственное уникальное имя, используемое в официальных инстанциях, и поэтому сотни тысяч крестьян в Эстляндии, Лифляндии и Курляндии должны были взять себе фамилии. Некоторые крестьяне уже имели их, но большинство представителей этого класса фамилий не имело. Процесс приобретения фамилий, как и другие последствия принятия законов об отмене крепостного права, затянулся до 30-х годов XIX в. в какой-то степени потому, что в курляндский закон не было включено требование об обязательных фамилиях, тогда как в остальной Прибалтике оно наличествовало и соблюдалось. Во время переходного периода (ок. 1816–1835) многие крестьяне сохраняли прежние имена, тогда как другие приобрели новые. В официальных записях сохранялась путаница, поскольку не все крестьяне помнили, какую именно фамилию они выбрали или получили; в этих случаях они продолжали использовать старые имена и прозвания, тогда как в официальных документах они назывались по-другому. Фактически, различные местные переписи (например, подушные) на протяжении некоторого времени продолжали одновременно использовать старые и новые имена крестьян, пока те не привыкли, наконец, к свои новым фамилиям. Процедура обретения фамилии приобрела широкий масштаб, но в большинстве случаев фамилия начинала требоваться с того момента, когда крестьянин официально освобождался от крепостной зависимости. К этому моменту от крестьянина требовалось либо выбрать себе фамилию, либо принять ту, которую ему дадут местные власти. Раньше большинство крестьян были известны по именам, под которыми их крестили; к имени добавлялось название хозяйства, в котором они жили. Теперь же к имени, получаемому при крещении, добавлялась новая фамилия, а название хутора или деревни отпадало. В действительности же большинство крестьян, если им предоставляли выбор, предпочитали выбирать в качестве фамилии именно название своего хутора или деревни; если же фамилии давали «сверху», то это делалось достаточно произвольно. В латышскоязычных регионах духовенство убеждало прихожан избегать фамилий, звучащих «по-немецки», очевидно ожидая, что крестьяне в массе начнут стремиться брать фамилии, ассоциирующиеся с более высоким социальным статусом. Если в этот процесс вовлекались помещики, то фамилии, даваемые крестьянам, зачастую зависели от барской прихоти. Тем не менее этот аспект освобождения усилил в восприятии многих крестьян чувство, что пришло новое время, — не только потому, что теперь они были свободными, но и потому, что получили в глазах закона статус самостоятельных личностей. Поколения латышей и эстонцев, рожденных во время периода освобождения, в большинстве случаев легко адаптировались к своим новым именам, хотя на протяжении XIX в. властям и поступало множество обращений с просьбами изменить недавно полученную фамилию на более подходящую.