— Вообще-то я избегаю этих слов — «загадочный», «таинственный», «необъяснимый»... — сказал Алексей Петрович. — Важно происхождение факта: если тщательно проследить всю цепь обстоятельств и поставить на место недостающие звенья, таинственность улетучится, как дым...
Гаенко задумчиво улыбнулся...
— И все же это понятие существует.
— Да, пока не объяснены факты...
— А если и нет возможности их объяснить?
— В это я не верю, — убежденно сказал Павленко. — Даже самое подготовленное, осмотрительно совершенное и тщательно замаскированное преступление всегда оставляет следы.
Гаенко отодвинул ящик стола и достал какую-то книгу.
Полковник успел заметить готический шрифт заголовка. Небрежно листая страницы, Гаенко спросил:
— Вы читаете по-немецки?
— Да, вполне свободно...
— В таком случае рекомендую вам ознакомиться с этой книжонкой. Издана совсем недавно в Западной Германии. Называется «Восточный фронт». Автор много раз подчеркивает, что происходит из рода потомственных немецких вояк. Впрочем, это неинтересно... Подобной макулатуры, полной сожалений о просчетах и ошибках Гитлера, в Западной Германии ныне печатается много. За тоскливым нытьем этих писак явно проглядывают реваншистские тенденции... Меня заинтересовали, конечно, не причитания битого гитлеровского офицера. Дело в том, что в этой книжонке цитируются некоторые документы, якобы захваченные гитлеровцами в районе Лохвица — Сенча, в урочище Шумейково, где части генерала Карпенко дали фашистам свой последний бой. Эта страница истории Великой Отечественной войны остается до сих пор еще не заполненной. Ее пытается заполнить какой-то гитлеровский враль. Однако суть вопроса не в его обобщениях. Суть в этих документах. Как они могли оказаться у немцев? Я знаю, что документы не имели копий и перед последним боем были сожжены...
— Очевидно, ваши сведения не точны, Иван Сергеевич, — заметил Павленко. — Возможно, документы не успели сжечь?
Гаенко покачал головой; две резкие линии очертили его губы:
— Ну, нет, извините! Это я знаю наверняка... Я находился в штабе генерала Карпенко и видел, как даже пепел этих документов был развеян по ветру. Вы говорите, Алексей Петрович, нет загадок? Это — одна из них... Правда, она отдалена временем. Однако лично для меня, участника тех трагических событий, эта загадка до сих пор остра.
Павленко взял книгу, перелистал, быстро нашел отмеченные вопросительными знаками страницы. Некий хвастливый Капке утверждал, будто даже последний приказ генерала Карпенко был перехвачен немецкой разведкой. Далее следовали славословия в адрес немецких военных разведчиков, их биографии. В конце главы цитировался приказ, помеченный 17 сентября 1941 года...
— Я знаю, Иван Сергеевич, — сказал Павленко, — что вы участвовали в обороне Киева и отходили с войсками на Борисполь, Пирятин, Лохвицу. Мне было бы очень интересно узнать подробности этого отхода и последнего боя.
— Ну, что ж, — согласился Гаенко, — как-нибудь встретимся в свободное время, я расскажу.
— Вы разрешите мне взять на время эту книжонку?
Сдерживая улыбку, Гаенко спросил:
— Неужели вы надеетесь разгадать загадку? Прошло немало времени, целых десять лет! Возможно, конечно, автору книжки действительно кое-что известно. Однако не будете же вы запрашивать его? — Обычно сдержанный, Гаенко заговорил увлеченно: — Да, время многое скрывает. Но иногда случается и другое: некоторые факты со временем приобретают более четкие очертания, становятся более понятными. — Секретарь протянул Алексею Петровичу руку: — Итак, через месяц вы расскажете мне об авторе анонимки?
— Сейчас я почти уверен, что это пустая клевета, почти уверен... — сказал Павленко. — Однако хотел бы ответить вам без этого «почти».
* * *
Областной центр, в котором работал Павленко, давно уже считался в органах госбезопасности спокойным, тихим городом. Созданные здесь добровольные отряды рабочей милиции пристально следили за общественным порядком. Газетная хроника лишь изредка сообщала о происшествиях, да и происшествия были мелкие: то неопытный шофер нарушил правила уличного движения, то какой-нибудь подвыпивший гуляка напросился на штраф или получил пятнадцать суток.
Иногда в беседах с сослуживцами Павленко не без удовольствия замечал:
— Самый высокий показатель нашей деятельности — чистая страница книга регистрации: «Никаких происшествий не было». Приятно читать эту запись! Не знаю, как другие, а что касается меня — я за то, чтобы побольше было таких страниц.
Майор Василий Бутенко, рослый, лысеющий брюнет, спрашивал со сдержанной улыбкой:
— Не пора ли нам, товарищ полковник, подумать о переквалификации?
У Бутенко была сугубо штатская внешность: китель на нем сидел как-то мешковато, явно стесняя движения; форменная фуражка и шинель не шли к добродушному, всегда улыбающемуся лицу. Майор выглядел веселым простаком, с которым занятно поболтать о пустяках, выслушать от него какую-нибудь забавную историю, неизбежно сопровождаемую располагающей усмешкой. Бутенко мог моментально, без малейшего признака навязчивости, знакомиться и сходиться с людьми — шутил, сочувствовал, удивлялся, давал и выслушивал советы. И все это было естественной чертой характера: он близко принимал к сердцу интересы и заботы людей.
Но за мягкой улыбкой и теплым взглядом карих глаз, за смешливыми морщинками по углам губ и беспечно-рассеянным видом в майоре Бутенко таилась настойчивая, сильная воля, внутренняя собранность и отвага. Павленко ценил в майоре эти черты характера и нередко поручал ему ответственные задания.
— В самом деле, — говорил с оттенком смущения Бутенко, — деньги от государства получаешь, а спроси самого себя: что ты сегодня сделал? Был в боевой готовности? Маловато... Сказать, что не было дела, — как-то невразумительно. А в общем, в нашей деятельности, товарищ полковник, все больше пауз...
Павленко смеялся:
— Значит, скучаете по происшествиям?
— Не скучаю! Мне тоже нравятся чистые страницы книги регистрации. Но все-таки...
— Да, все-таки рановато о переквалификации говорить! Верно: развитие советского общества неизбежно ведет к ликвидации преступности. А значит, и к сокращению следственных органов. Я верю, уже недалек тот день, когда преступник-рецидивист будет такой же редкостью, как, скажем, больной проказой...
Павленко уже привык, входя по утрам в свой кабинет, выслушивать спокойный доклад капитана Алексеева: «Важных происшествий не было...»
Но сегодня, возвратясь из обкома и вызвав Алексеева для доклада, он с первого взгляда заметил, что подтянутый, с нежным юношеским лицом капитан сдерживает волнение. Стараясь казаться спокойным, Алексеев доложил:
— На полигоне, где конструктор Заруба производит свои испытания, произошел взрыв... Трое рабочих легко ранены. Сейчас на полигоне находится капитан Петров.
«Не об этой ли опасности предупреждала анонимка?» — подумал Павленко и кивнул капитану.
— Дальше...
— Прошлой ночью, — четко докладывал Алексеев, — в доме вдовы Цветаевой убит студент индустриального института Зарицкий... Майор Бутенко выехал расследовать. Десять минут назад он сообщил по телефону, что возвратится через полчаса.
— Дальше, — снова кивнул Павленко, силясь вспомнить, где и когда он уже слышал эту фамилию — Зарицкий?
— В милицию поступило заявление от гражданки Спасовой, шестидесяти лет, домохозяйки, проживающей на дальней окраине города, в Кривом переулке... Бесследно исчезла ее дочь Галя, девятнадцати лет, из конструкторского бюро Зарубы...
— Кем она работала в бюро?
— Уборщицей. Образование — семилетка... Незамужняя. Трудовой стаж — три года.
— Как только возвратится майор Бутенко, пусть явится ко мне.
Осторожно прикрыв за собой дверь, капитан вышел.
— Вот тебе и «спокойный город»! — невольно проговорил Павленко вслух, по-прежнему стараясь припомнить, где слышал он фамилию Зарицкого. Федор Зарицкий... Федя... Феденька... Да, так называла стройного, белокурого парня дочь Зарубы — Лиза, тоже студентка. Теперь Павленко отчетливо вспомнил один из вечеров, проведенных в семье инженера Зарубы. Они сидели на ярко освещенной веранде, перед старинным, с «медалями», тульским самоваром... Окна были раскрыты в сад, и с клумбы доносился густой, прохладный аромат ночных фиалок... Лиза играла на пианино. Федор Зарицкий стоял рядом с нею, перекладывая нотные листы. Заруба с улыбкой поглядывал на дочь и на ее белокурого друга. Помнится, он заметил весело: «Ну чем не сценка из усадебного быта?.. Веранда, сад, цветы, самовар...»
