Я помолчал, подумал, потом сказал медленно:
– Знаешь, Глеб, тебе пока от меня толку все равно на грош. Если ты не возражаешь, я сам попробую найти Кирпича…
Жеглов разозлился:
– Слушай, Шарапов, вот чего я не люблю, просто терпеть не могу в людях, так это упрямства. Упрямство – первый признак тупости! А человек на нашей работе должен быть гибок, он должен уметь применяться к обстоятельствам, событиям, людям! Ведь мы же не гайки на станке точим, а с людьми работаем, а упрямство в работе с людьми – последнее дело…
– Это не упрямство, – сказал я, стараясь изо всех сил не показать, что обиделся. – Но ты вот сам говоришь, что мы с людьми работаем, и я считаю, что нельзя человека лишать последнего шанса…
– Это какого же человека мы лишаем последнего шанса?
– Груздева.
– А ты что, не веришь, что это он убил жену? – удивился Жеглов.
– Не знаю я, как ответить. Вроде бы он, кроме него некому. Но этот браслетик – его шанс на справедливость.
– Как прикажешь понимать тебя?
– А так: если он убил жену и унес из дома все ценности, то он не побежит на другое утро продавать браслет. Лично мне этот Груздев – неприятный человек, но он же не уголовник, не Копченый и не Кирпич, чтобы назавтра пропить и прогулять награбленное. Тут что-то не клеится у нас. Поэтому я и хочу разыскать этого карманника и узнать, как попал к нему браслет.
– Я бы мог привести сто возражений на твои слова, но допустим, что ты прав. И вот ты нашел Кирпича – дальше что?
– Допрошу его – откуда взял браслет?
– И если он тебе скажет, то прекрасно. А если он облокотится на тебя? И пошлет подальше?
– Как это?! – возмутился я. – А показания Валентина Бисяева?
– А Валентину Бисяеву Кирпич просто плюнет в рожу и скажет, что впервые видит его. Дальше что?
– Дальше? – задумался я. Дальше действительно ничего не получалось, но, как говорится, печенкой я ощущал, что и после этого тупика должен существовать какой-то следующий ход, приближающий меня к правде, но догадаться сам я не мог, потому что знание этого хода зависело не от моей сообразительности или находчивости, а определялось точными законами игры, мне еще неведомыми и называющимися оперативным мастерством.
И еще я понимал, что Жеглов должен знать такой ход, я был просто уверен в этом. Но Жеглов не считал его целесообразным, делать не хотел, и мне оставалось поблагодарить его за то, что он не запрещал мне самому подумать над ним. Так мы и разъехались по своим делам, недовольные друг другом, и на прощание я лишь спросил:
– Глеб, а кто занимается в МУРе карманниками?
Жеглов засмеялся:
– О, это могучая фигура – майор Мурашко! Зайди к нему, посоветуйся, – может, что дельное тебе скажет…
Майор Кондрат Филимонович Мурашко выслушал меня с сочувствием и пониманием. Но конкретной помощи не обещал.
– Мы с реальными делами не управляемся, где уж нам Кирпича искать по хлипкому подозрению, – разводил он маленькими сухонькими руками. И весь он был седенький, чистенький, невзрачный, в тщательно заштопанной сатиновой рубашке с белесыми пятнами на локтях. – И работа у нас стала сильно бестолковая…
– Это почему же?
– Да как вам объяснить, молодой человек, вы же у нас в МУРе личность новая, старые дела вам неведомы…
– А вы расскажите – станут ведомы! – плотнее уселся я на стуле.
– Вот работаю я на этом месте двадцать два года – на моих глазах, считайте, все этапы борьбы с преступностью проходили. Так что перед войной мы с полным основанием говорили, что организованная преступность у нас совершенно разгромлена. До тла вывели шнифферов, ликвидировали сонников, клюквенников следа не осталось…
– Что такое клюквенники?
– А это воришки, которые церкви грабили. Ух, лютые ребята были!.. Значит, в основном покончили с прихватчиками. А вот с моей публикой, со щипачами, – никак; тут штука тонкая, настоящий щипач – всегда воровской аристократ, специалист высшей квалификации…
– Забавно, – покачал я головой. – Я раньше думал, что карманники – это самые ничтожные воришки, низший сорт…
– Ошибочка! – Кондрат Филимонович вздернул острый птичий носик. – Вот подумайте сами, какая должна быть отточенная техника, ловкость пальцев, точность движений и нервная выдержка, – какая! – глазом дабы не моргнуть и у нормального человека, который не спит, не пьяный, не под наркозом, вытащить все из карманов! А он при этом – ни сном, ни духом.
– А почему же вы говорите, что работа сейчас стала бестолковая?
– Потому что совесть меня ест. Война, голод, безотцовщина, сиротство горькое – подались в карманники люди, которым подчас просто есть охота. Вот они-то главным образом и попадают к нам, и так их много, что делами руки завалены – настоящих щипачей ловить нет времени…
– Как же это так получается?
– Так и получается – людей у меня совсем мало, и тех-то уголовщина в лицо наперечет знает…
– Так это же хорошо?! – удивился я. – Хорошо, что в лицо знают?
– Чего ж хорошего? Вот патрулирует свою зону сотрудник в троллейбусе, заскочил туда щипач. Он первую остановку вообще ничего не делает, а только осматривается. Пригляделся, увидел нашего сотрудника, раскланивается с ним чинно – здрасьте, Петр Иваныч – и на следующей остановке выскочил…
– И вы их отпускаете?
– А что прикажете делать? Иногда задерживаем на полдня, беседу проводим – он несколько дней после такой встречи таится. А потом снова вылазит на охоту.
– А у вас есть фотография Кирпича?
– Конечно. Это Константин Сапрыкин, двадцатого года рождения, трижды судим, пять месяцев назад за паразитический образ жизни и отсутствие определенных занятий выслан из Москвы за сто первый километр, но, по имеющимся у меня данным, он регулярно обитает в городе…
– Кондрат Филимонович, а почему у него такое прозвище?
Майор Мурашко пожал щуплыми плечиками:
– Трудно сказать. Может быть, потому, что у него голова такая – прямоугольная. Длинная, бруском… – Он перелистал толстый альбом, потом на несколько страниц вернулся назад. – Вот он, полюбуйтесь на красавца…
По фотографии было не видать, что у Сапрыкина голова бруском: просто длинное лошадиное лицо с тяжелой челюстью, маленькими глазами, полностью смазанными с лица тяжелыми скулами и нависающими бровями. Курносый нос с широкими ноздрями… Напоследок Мурашко пообещал:
– Я своим ребятам скажу. Коли попадется кому Кирпич, к вам доставим…
Когда я вернулся в отдел, Жеглов встретил меня весело:
– Ну, как успехи, сыскной орел?
– Да успехов пока никаких. Я с Мурашко разговаривал…
– И что тебе рассказал наш Акакий Акакиевич? – засмеялся Жеглов, и, видимо, ему самому понравилась эта шутка, потому что он повторил: – Майор милиции Акакий Акакиевич…
А мне шутка не понравилась, и я сказал, глядя в сторону:
– Мне он не показался Акакием Акакиевичем. Он человек порядочный. И за дело болеет. По-моему, он хороший человек…
И совершенно неожиданно вдруг подал голос Пасюк:
– Я с Акакием Акакиевичем не знався, но Мурашко свое дело добре робыть. Я знаю, што его щипачи як биса боятся, хочь он и есть такой чоловик малэнький. Это ты, Глеб Георгиевич, с него зря смеешься…
– Если он так замечательно робит, что же ты к нему не пойдешь в бригаду? – спросил Жеглов, поглядев на Пасюка искоса.
– Бо у мене пальцы товстые! – протянул к нам свою огромную ладонь Пасюк. – Мне шо самому в щипачи, шо ловить их – невможно, бо я ловкости не маю.
Мы с Жегловым расхохотались.
– А у тебя какие пальцы? – спросил Жеглов.
– Щипать не смогу, а вот насчет поймать – есть идея, – сказал я, улыбаясь.
– Давай обсудим, – кивнул Жеглов.
– Я Сапрыкина хорошо запомнил по фотоснимку. Мне надо поездить на его маршрутах и постараться поймать за руку во время карманной кражи – тогда нам легче будет заставить его разговориться по части браслета Груздевой…
Жеглов задумчиво смотрел на меня, лицо его было спокойно и строго, и ничего я не мог по нему определить: нравится ли ему мой план, или считает он его полнейшей ерундой и глупистикой, или, может быть, планчик ничего, его надо только додумать до конца? Ничего нельзя было прочитать на лице Жеглова во время бесконечной паузы, к концу которой я уже начал ерзать на стуле, пока вдруг не перехватил взгляд подмигивающего мне одобрительно Пасюка, и понял я этот взгляд так, что надо сильнее напирать на Жеглова. Но Жеглов сам разверз уста и сказал коротко, негромко, четко:
