— Ива-ан Сергев! Скоко годов тебя не видел!.. Ну здорово, здорово! — Он хлопал его по плечам. — А заматере-ел ты, заматере-ел, — и одобрительно оглядывал его рослую внушительную фигуру в ловко сидящей шипели, перехваченной ремнями, любовался его командирской осанкой. — Хоро-ош!

Трофим оглянулся на вставших со своих мест и приблизившихся к ним Прохоренко с Кунаховым, как бы приглашая их разделить его восторги; те тоже потянулись к Колесникову с улыбками и рукопожатиями, а лавочник попытался даже приобнять Ивана, но малый рост не позволил ему это сделать — Ляпота ткнулся подбородком в грудь Колесникову.

Колесников отвечал на приветствия сдержанно, без ответных улыбок, с каждой минутой все более тревожась, настораживаясь. Шагая по Старой Калитве в сопровождении Гончарова, Назарука и Конотопцева, понял, что вчера с ним не шутили: по слободе носились вооруженные всадники, многих из которых он знал; у штаба стояли две тачанки, рыла «максимов» зорко поглядывали по обе стороны улицы, у крыльца переминались с ноги на ногу часовые. У церкви, на утоптанной рыжей площадке, вышагивали мужики, в основном молодые, слышались команды, ругань. Возле марширующего воинства стояла толпа зевак, смотрела на все происходящее с интересом, серьезно, лишь пацаны носились вокруг с гиканьем и смехом. Возле соседней со штабом хаты, в облезлом сейчас, голом садочке Колесников увидел пушку — возле нее возились с десяток мужиков, о чем-то громко спорили.

Трофим Назарук жестом предложил Колесникову сесть, и тот, чувствуя в ногах дрожь, сел, выдавив из себя слабую улыбку. В штабную комнату входили все новые и новые люди, и Колесников понял, что ждали здесь его появления, что состоится сейчас какой-то очень важный для него разговор.

Входили, вероятно, приглашенные на заседание штаба: Иван Нутряков, Митрофан Безручко, Богдан Пархатый из Новой Калитвы, Ульян Серобаба… Каждый из них подходил к Колесникову, подавал руку, говорил что-нибудь вежливое, нейтральное: «С приездом, Иван!», или «Радый бачить, Сергеевич!», или «Как она, жись-то?» Он, чувствуя, что внутри все мелко-мелко дрожит, отвечал на приветствия, мгновенно забывая то, о чем говорил, и того, к кому обращался. Мысль Колесникова работала напряженно: он окончательно понял, что влип в нешуточное дело и что надо скорее найти какой-то выход — чем скорее, тем лучше. Слободские повстанцы взяли его практически в плен, и теперь он знал точно, чего от него хотят. Собственно, ему сказали вчера об этом Назарук и Гончаров, но вчера он все-таки не придал этому значения, думал — болтовня пьяных людей, местного хулиганья. А здесь — вооруженное восстание, у повстанцев пулеметы, пушка, строевые занятия на площади у церкви. М-да-а… И все-таки надо попытаться потянуть время, сослаться на ранение, не ввязываться в эту заварушку.

— Ну, як ты там? — добродушно спросил Трофим, ласково поглаживая черную свою, лопатой, бороду, и Колесников вскинул на него быстрые, заметно испуганные глаза — не понял вопроса.

— Да у красных, спрашиваю, як служишь? С душой або по принуждению?

— Служу… — неопределенно повел плечами Колесников и кашлянул в кулак. — Власть.

— Ну, власть… власть это дело такое. — Назарук обвел веселым взглядом мертво сидящих членов штаба. — Сегодня одна, завтра — другая. В семнадцатом году вон царь у нас был. А в Калитве так и Советы заседали, Жимайлов с Сакардиным тут верховодили, — он усмехнулся. — Теперь червей кормют…

Вошел еще один человек, Колесников его тоже знал, Иван Поздняков, в шестнадцатом году служили с ним вместе в кавалерийском полку. Тот склонился к уху Григория, что-то сказал, потом сел на подоконник, расстегнул полушубок, поигрывал плеткой. На Колесникова смотрел ободряюще, подмигнул смешливым глазом: чего, мол, белый сидишь и роса на лбу? Не дрейфь, ничего с тобой не случится.

— Батька твоего, жаль, нету с нами, Иван Сергев! — сказал Трофим с чувством. — Не дотянул Сергей Никанорыч, не дотянул… Жаль.

— Вы… зачем меня позвали сюда, мужики? — Колесников не узнал своего голоса. — Я в отпуску… Батьку собирался побачить…

Назарук-старший усмехнулся:

— Знаем тебя не первый год, Иван Сергев, потому и позвали. То, что у красных служил, не беда, и другие там были, — Трофим медлил. — Восстал у нас народ, Иван. Антонова Александра Степановича решили поддержать. Життя от коммунистов не стало. Голод, продразверстка, мать иху!.. Власть нам эта дюже не по душе. Поотымали все, воевать заставляют.

— У меня нога вон… — Колесников, морщась, вытянул ногу. — Да и дома делов невпроворот, бабы одни.

— Да делов — оно, конешно, у всех много, — согласился Назарук. — И бабы тож… Нехай они подождут, бабы. Тут теперь не до них, важное дело затеяли… Командовать у нас некому, Иван. Хлопцы ж, в основном, рядовыми были, а командиров — черт ма. Ну, Иван Михайлович хоть и служив в частях, — он глянул на склонившего в согласии прилизанную голову Нутрякова, — но при штабе был. Он и у тебя, Иван, штабом будем заворачивать. Безручко Митрофан — этот больше балакать любят, говорун, политотделом заправляв… Позднякову Ивану мы кавалерию отдали, любит он ко́ней. Гришка мой — Старокалитвянский полк возглавив, Богдан Пархатый — в Новой Калитве народ подняв, там полк. Сашка Конотопцев — твои глаза и уши, разведка, стало быть. Марко Гончаров до техники потянувся, пулеметная команда у него под началом. Ну, кто еще?.. Артиллерии пока мало у нас, Серобаба вон за начальника над пушкой. Ну, и комендантом заодно.

— А если я откажусь? — шевельнулся на табурете Колесников.

Трофим, выщипывая из бороды табачные крошки, засмеялся.

— Да не, Иван, не откажешься. Мы ж не с бухты-барахты тебя выбрали. Цэ дело серьезное, нешуточное. И карты тебе все пораскрывали, куда ж теперь? Командуй. А побежишь — так родне твоей и Оксаниной не жить. Да-а… Батько твой наказывал нам перед смертью — Ивана от Красной Армии отлучить, подневольный он там человек, до Советской власти не дюже ластится. И привет тебе… чуть не забув! — хлопнул себя по лбу Назарук. — Ефим Лапцуй передавал. Живой, здравствует. На службе у Антонова.

— Какой… Лапцуй? — Колесников похолодел.

— Да наш, калитвянский. — Трофим засмеялся. Какого ты от большевистского расстрелу спас. Кланяется тебе.

— Мне надо подумать, Трофим Кузьмич, — хрипло выдавил Колесников.

— Подумай, Иван Сергев, подумай, — охотно согласился Назарук, тоже вставая. — Ногу мы подлечим, врач у нас есть. Зайцева помнишь? Нет? Ну цэ не так важно. Поезжай сейчас до дому, вон у крыльца тачанка твоя, охолонь чуток. А чтоб не обидел кто — Опрышко Кондрат да Филимон Стругов будут у тебя вроде как телохранители, ординарцы, а? Паняй, Иван.

Колесников, ни на кого не глядя, пошел к двери; у крыльца, запряженная тройкой вороных, действительно стояла уже тачанка, с которой спрыгнули два слобожанина — здоровенный Кондрат Опрышко и вертлявый, рябой лицом Филимон Стругов.

— Прошу, ваше благородие! — осклабился Кондрат, жестом приглашая Колесникова в тачанку. — Сидайтэ!

Стругов правил в тачанке лошадьми, а Опрышко скакал рядом на рыжем дончаке, покрикивал на встречных:

— Эй, с дороги! Командир едет. Ну, кому сказав?! — И замахнулся плеткой на стреканувшего в сторону мужичка.

…Дома Колесников был с полчаса, не больше. Покидал в сидор кое-какие пожитки, взял шашку, наган. Велел Насте пришить покрепче пуговицу на шинели, сменил портянки на высохшие уже после стирки шерстяные носки.

Мать приступила с вопросами, стала на дороге.

— Та ты шо, Иван, в своем уме, а? С бандюками связався! Не пущу-у!.. Не позорь братов своих, меня не позорь! Народ на все века проклянет нас, одумайся!.. Оксана! Да что ж ты чуркой стоишь?!

Оксана бросилась к мужу, запричитала; испуганно толпились в дверях горницы сестры.

Колесников с перекошенным лицом оторвал от себя жену. Почерпнул из цибарки ковш ледяной воды, жадно выпил — сох отчего-то язык. Потом раздраженно спихнул с дороги мать, вышел из дома, с сердцем пристукнув тяжелой, обитой мешковиной дверью.