Откаленко был сдержанным человеком, этого требовала и его профессия. При взгляде на разъярённого петуха он промолчал и даже не чертыхнулся, хотя сразу понял, что вся такая, казалось бы, прекрасная версия с этой троицей рухнула, на ней можно было ставить крест.

Игорь лишь попросил разрешение закурить и, разгоняя рукой дым, сказал, имея в виду улетевших постояльцев:

— Скорей всего спекулянты. Это эмблема какой-то французской фирмы, не помню какой.

— Ого! — откликнулся седой, розовощёкий администратор с галстуком-бабочкой под складчатым, бритым подбородком. — У нас тут, случается, и не такие деятели останавливаются. На них только посмотреть. Лицо уже — это дневник обмана и порока, как сказал один писатель.

— И что толкают сейчас? — поинтересовался Игорь. — То есть я хотел сказать…

— Понятно, понятно. Да что угодно. Вот, например, вчера. Тоже компания. И тоже, кстати, трое. Один из этих мальчишек, например, предложил мне купить не более не менее как золотые часы «Павел Буре».

В то время, когда Лосев допрашивал Витьку Короткова, капитан Филипенко успел допросить обоих участников драки — Володьку-Дачника и Гошку по кличке Горшок. Много времени у Филипенко эти допросы не потребовали. Происшествие было самым заурядным — драка, или, как пишут в протоколах, «взаимная драка». Оба были известные драчуны, пьяницы и вообще подонки и дрались, можно сказать, как дышали, то есть непрерывно и по любому поводу. Поэтому арестовывать их сейчас, допустим, на пятнадцать суток было абсолютно бесполезно, ибо всё равно их следовало заставить эти пятнадцать суток подметать и убирать дворы, помойки, расчищать стройплощадки. Так пусть лучше убирают «свой собственный» парк, ведь воспитательная сторона наказания в данном случае всё равно никакой роли не играла, ибо тут ни о каком испуге перед подобным наказанием, ни о каком стыде или раскаянии и речи идти не могло. А между тем характер самого преступления ничего другого и не предусматривал, кроме этих суток, равно как и «светлые» личности самих преступников, не отягощённые, однако, до сих пор ни одной судимостью.

Словом, Филипенко, громовым голосом отчитав каждого, при этом ничем, конечно, не сумев их испугать или пристыдить, выгнал обоих на волю, предварительно выяснив, правда, всякие официальные сведения о каждом, что, пожалуй, несколько озадачило обоих пропойц, потому что местная милиция давно уже этим бесполезным делом не занималась.

Впрочем, надо сказать, что между этими парнями было очевидное, и довольно существенное к тому же, различие.

Володька-Дачник был человек совершенно пропащий, и не только все вокруг, но и сам он давно махнул на себя рукой. Куда бы его ни принимали на работу, он честно предупреждал: «Я, граждане, человек пьющий, потому через три месяца вы меня выгонять будете. А теперь глядите, как знаете. Только лечить меня не надо, лечить — я возражаю». И в самом деле, больше трёх месяцев он нигде не задерживался. Был он, между прочим, человеком чрезвычайно честным. В жизни ничего чужого не брал, и можно было его поставить хоть золото охранять. Не углядит — это да. Ну а взять — ничего не возьмёт. Даже выпить много он уже не мог, стакан водки валил его замертво, а от ста граммов он уже лез драться с кем попало. Ну а двести граммов водки в день, как известно, любая зарплата обеспечит, даже с некоторой закуской, а никаких других потребностей у Володьки решительно не было. Странная кличка Дачник прицепилась к нему тоже не случайно. Зимой Володька кочевал по закрытым дачам в одном из подмосковных посёлков. Самое интересное было то, что его туда зазывали сами владельцы дач, потому что одним своим присутствием он как бы уже дачу охранял. Володька не только иголки сам не брал, но, прежде чем принять свои двести граммов, пунктуально выключал в даче всё, что там выключалось и гасилось, кормил собаку, всякий сезон новую, которая, однако, преданно кочевала с ним по всем дачам посёлка, и после этого со спокойной совестью проваливался в небытие где-нибудь у входа, в передней, возле той самой накормленной им собаки, которая благодарно стерегла его всю ночь, а заодно и охраняла дачу. Таким образом, с Володькой каждую весну возобновлялись контракты на следующий зимний сезон, ибо в этом дачном посёлке действительно на протяжении всей зимы не происходило никаких неприятностей, и всё это мистически приписывалось почти незримому присутствию там Володьки-Дачника. А с наступлением весны Володька начинал свою «трудовую» деятельность в городе, чаще всего кочуя из одного парка в другой, устойчиво занимал там низшую административную ступеньку, честно предупреждая начальство о своём пороке и нигде обычно больше трёх месяцев не задерживаясь.

Что же касается Гошки, имевшего кличку Горшок, глубоко, кстати, его оскорблявшую, то этот человек в некоторых отношениях был прямой противоположностью Володьке. Начать с того, что он был весьма высокого мнения о самом себе и, в частности, о своей внешности, за которой тщательно следил. Это, при его запросах и осведомлённости в модах, требовало немалых средств, которые он, однако, неведомым образом неизменно добывал. Гошка был сметлив, хитёр и деятелен, а кроме того, хвастлив и коварен. Все эти качества, соединившись, создали характер необычайно подлый и опасный. Но поначалу этот стройный, гибкий парень с открытым, простодушным лицом и голубыми глазами, с приветливой белозубой улыбкой и копной русых волос неизменно вызывал у всех симпатию. Это он умел, когда хотел и находил для себя выгодным. В остальное время выражение лица у него было какое-то сонно-брезгливое или, в особых случаях, насторожённо-жадное и злобное. При этом его черты вдруг неуловимо сдвигались, как на некоторых современных открытках, когда на них смотришь под разным углом, образуя, как бы из тех же элементов и черт, совершенно другое, отталкивающее лицо.

Если Володька-Дачник дрался всегда по единственной причине, что выпил не двести, а всего лишь сто граммов, то у Гошки были причины куда более разнообразные и, можно даже оказать, основательные, но всегда корыстные. То, как ему казалось, его обходили в делёжке или оплате услуг, то мешали заработать, перехватывая выгодное дельце или поручение, а то уводили какую-нибудь девчонку, которая ему приглянулась. Дело в том, что Гошка был ужасно жаден до баб, как он сам любил объявлять в мужской компании, и с упоением рассказывал о своих бесчисленных похождениях с самыми бесстыдными подробностями.

Выгнав обоих участников драки, Филипенко зашёл к дежурному, потом его перехватил один из сотрудников, потом кто-то ещё, и до своего кабинета он добрался, когда Лосев уже кончил допрашивать Витьку и сам уже собирался отправиться на поиски замнача, как коротко обозначалась всюду должность Филипенко.

— Как дела? — бодро осведомился последний, заходя в свой кабинет и усаживаясь возле стола на место посетителя. — Дожал ты его?

— Не вошёл пока в доверие, так точнее, — покачал головой Лосев, откидываясь на спинку кресла и вытягивая под столом свои длиннющие ноги. — Но сдаётся мне, сказать он чего-то не хочет. Вернее, я знаю, чего он не хочет сказать: почему следили за Шухминым. А это очень интересно. И докопаться до этого надо. И докопаюсь. Ну ладно. Чего там у тебя?

— Да ничего. Выгнал обоих.

— Кто такие?

— Местные. Один Володька, кличка Дачник. Другой Гошка, кличка Горшок.

— Горшок? — встрепенулся Лосев.

— Да. А что?

— Это вроде тот самый, который вместе с Витькой за Шухминым шёл. Ты давно его выгнал?

— Полчаса назад.

— Эх! Где же он сейчас может быть?

— Да где хочешь. Он табель не снимает.

— А где живёт?

— Это известно. Я записал. В Сокольниках.

— И нигде не работает?

— Как так! Числится за аттракционами, которые у нас тут на набережной. В качестве рабочего по посадке в эти люльки, видел?

— А сейчас его где искать, там?

— Что ты! Он уже небось освобождение отмечает. — Филипенко, усмехнувшись, махнул рукой. — Его сейчас с собакой не найдёшь.