Когда все было готово, улеглись на берегу и стали ждать.

Ночь выдалась теплая и тихая. Ни ветерка в море, ни шороха на обрывах. Только легкий, стеклянный плеск воды. Большая, шершавая с одного бока луна повисла над морем, расплескав под собой серебристую жирную речушку света.

Алексей и Инокентьев лежали рядом за большим острым обломком скалы и курили в рукав.

— Как там мой Пашка, Василий Сергеевич? — спросил Алексей.

— Пашка? — удивился Инокентьев. — С каких это пор он стал твоим?

— Ну, сказал как пришлось. Как он там?

— Ничего, живет.

— По отцу горюет?

— Сейчас поспокойнее уже.

— А меня помнит?

— Помнит… — ворчливо повторил Инокентьев. — У него других разговоров нет: дядь Леша то, да дядь Леша се. Чем ты его приворожил?

— Рыбу мы с ним ловили, — сказал Алексей, улыбаясь и с нежностью вспоминая своего курносого приятеля. — Ну, в подкидного дурака резались…

— Рассказывал он. Говорит, ты в эту игру вовсе не тянешь…

— Врет! — убежденно сказал Алексей. — Жулил много, потому и выигрывал. — Помолчав, он осторожно спросил: — Может, отдадите мне его, Василий Сергеевич?

Инокентьев приподнялся на локтях:

— Да ты что, парень, рехнулся? Как это я тебе его отдам? Куда ты его денешь?

— Найду куда. Со мной будет жить.

— Где? В Нерубайские катакомбы его потащишь?

— Ну не век же мне так мотаться, остановлюсь когда-нибудь.

— Ишь выдумал! — разволновался Инокентьев. — И придет же такое в голову! Мальчонку ему отдай, тоже воспитатель нашелся. Ты сам-то сперва человеком стань, семью заведи…

— Заведу когда-нибудь. А пока мы бы и с Пашкой неплохо пожили.

— Кончай! — строго сказал Инокентьев. — Пашка мне заместо сына. Моя Вера Фоминишна над ним как наседка, совсем забаловала парня.

— Ну вот видите! А со мной…

— Кончай! — еще строже сказал Инокентьев. — Ишь ведь игрушку нашел! Родня он тебе, что ли?

— Так ведь и вам…

— Дурной ты! — глухо проговорил Инокентьев. — Моего Витьку убили в двадцатом году. У меня в сердце пусто. Не понять тебе этого: молод еще.

Укрывшись за камнем, он в несколько сильных затяжек докурил папиросу. Оранжевые вспышки освещали его крупный нос и белые брови.

— И чтоб при Пашке никаких таких речей не вести! Не мути парня. Конечно, он бы тебя выбрал: ему с тобой вольница! И все! Не люблю глупых разговоров! — Он сунул окурок под камень и отвернулся.

Некоторое время они лежали молча. Потом Инокентьев сказал:

— Погода мне не нравится. Полный штиль да луна. Могут не прийти. — Он встал. — Посмотрю, как ребята…

Положив голову на камень, Алексей думал о том, какой хороший человек Инокентьев и что зря он его «заводил» разговорами о Пашке. Мальчонку ему действительно некуда девать. Живет бобылем. Не таскать же с собой по заданиям! А на спокойную жизнь, по крайней мере в ближайшие несколько лет, Алексей не рассчитывал. Вот если бы…

Тут его мысли неожиданно перекинулись на Галину. Девушка встала у него перед глазами такой, какой он увидал ее в первый раз: бледная, стройненькая, в матерчатых «стуколках» и марлевой блузке, туго обтягивавшей грудь… Вообще в последнее время он заметил, что ему ничего не стоит вызвать ее в памяти. Даже глаз не нужно закрывать: только подумаешь — и вот она, тут. Смотрит карими требовательными глазами… Иногда — и даже чаще — это происходило помимо его желания. Он теперь каждый свой поступок расценивал по тому, как отнеслась бы к нему Галина. И случалось, ловил себя на недобросовестности. О пожаре на элеваторе, о стычке с Микошей, о разоблачении Лежина — об этом он мог бы рассказать девушке, а вот о том, как перетрусил в Нерубайских катакомбах, — пожалуй, нет. Не поймет. Ей, наверно, и вовсе неведомо, что такое страх. С такой всегда будет беспокойно, за каждым своим шагом придется следить. А лучшей не надо. Не бывает. Вот если бы…

Захрустела галька. Подошел Инокентьев.

— Послушай-ка! — сказал он.

Алексей встал, прислушался. С моря доносились глухие, едва слышные, тыркающие звуки. Работал мотор.

— Вроде идут!…

Прошла минута, другая, черный, непроницаемый бархат морской дали три раза прокололи слабые короткие вспышки сигнального огонька.

— Они! — сказал Алексей. — Хлопцы, внимание! — Он уже всех чекистов знал поименно. — Гурченко, иди к кострам. Керосин налей, когда они будут ближе, чтобы не выдохся. Не зажигай до поры… Эй, — крикнул он сигнальщикам, — начинайте! Остальные —сюда! — Подойдя к скале, на которой устроился пулеметчик, он напомнил: — Петров, стрелять не спеши, попробуем взять без шума. Если оторвутся от берега, тогда бей.

— Понятно, — отозвался сверху голос того самого парня, который навел когда-то порядок в Оперном театре.

Трое чекистов подошли к Алексею.

С обеих сторон отмели попеременно замигали фонари.

Пофыркивание мотора участилось. Судно быстро шло к берегу. Потом чекисты услышали, как мотор перевели на холостые обороты, а спустя еще несколько минут лунную дорожку пересекла тень самого судна.

Это была не фелюга, как предполагалось, а большой морской дубок с длинной косой реей на мачте. Тихонько урча, он приблизился к отмели.

Последовал уже известный диалога

— Чего мигаете?

— Фонарь испортился. А вам чего надо?

— Скумбрию купим.

— Скумбрии нет, есть камбала…

С дубка спросили:

— Седой здесь?

— Здесь.

— Пускай подойдет. Остальным стоять дальше. — И негромко предупредили: — У нас пулемет!…

Алексей сделал чекистам знак отойти.

Его осветили фонарем. Какой-то человек всмотрелся в него и сказал:

— Он! Привет, Седой, не узнаешь?

Это был… Рахуба.

— Григорий Павлович? — стараясь не выдать охватившего его волнения, спросил Алексей.

— Я самый! Как там у вас?

— Нормально!

Повернув голову, Рахуба сказал кому-то:

— Причаливайте!

Мотор несколько раз фыркнул посильнее, и тяжело нагруженный дубок, немного не дотянув до берега, уперся днищем в гальку. С него спрыгнул полуголый матрос с канатом.

— Люди с тобой надежные? — спросил Рахуба.

— Полностью! — заверил его Алексей.

— Шаворский, конечно, не пришел?

— Нет. Здесь… Иванов, помощник eros

— Не знаю такого…

— Он в Нерубайских катакомбах жил, — с ходу выдумал Алексей, — офицер.

— Ага, зови! Стой, помоги-ка сойти.

Алексей почти перенес Рахубу на сушу. Он даже не показался ему тяжелым. Случись в том необходимость, он мог бы, пожалуй, на себе волочить его всю дорогу до Маразлиевской — в губчека!

Оставив Рахубу возле суденышка, он подошел к Инокентьеву. Едва шевеля губами, прошептал:

— Сам Рахуба!

— Понял…

— Я сказал, что вы…

Инокентьев не дал ему закончить:

— Слышал, идем…

— Ротмистр Иванов, — представился он Рахубе. — С благополучным прибытием! Вот уж не ждали вас!

Они пожали друг другу руки.

Свесившись с борта, человек в рыбачьей зюйд-вестке что-то гортанно и недовольно сказал по-румынски.

— Начинайте разгружать, — распорядился Рахуба, — капитан торопится. — Понизив голос, он тихо сказал Инокентьеву: — Мы едва уговорили его ехать, не любит, собака, тихую погоду.

Алексей подозвал своих:

— Принимайте товар по-быстрому!

Рахуба, все еще заметно хромая, отошел в сторону.

Чекисты принялись за разгрузку.

Первым делом контрабандисты осторожно спустили на берег четыре густо смазанных маслом станковых пулемета. Затем начали сгружать длинные ящики с винтовками. Все было упаковано на совесть, и лишь гранаты-«лимонки» были уложены в круглые «плетеные корзины для перевозки фруктов.

Выяснилось, что команда дубка состоит из четырех человек: двух матросов, моториста и капитана. Чекистов они на борт не пустили. По-видимому, собирались отвалить сразу, как только освободятся от своего опасного груза. Мотор не глушили, якорь не сбросили. На берегу росла груда ящиков и корзин. Дубок все выше подымался из воды. Босой полуголый матрос удерживал его за канат у берега.