Этого уже Колька снести не мог. Ночью он хитростью заманил в холодную караулившего его доброхота, связал, отнял винтовку и, выкрав коня из общественной конюшни, удрал из родной деревни.

Уверенный, что нет ему теперь прощения от Советской власти, он с неделю прятался в днестровских плавнях, а после нашлись «знающие» люди, указали дорожку к Нечипоренко. Его приняли с охотой: Колька был большой знаток по части лошадей, а Нечипоренко собирался обзаводиться конной разведкой.

Галина сразу выделила Сарычева среди присных атамана. Он был не похож на других бандитов. Галина видела, что парень томится своим положением, злобится, что на душе у него камень. Узнав Колькину историю, она решилась поговорить с ним напрямик. И не промахнулась. Ради возможности искупить свою вину Колька был готов на все. Через него Галина знала о планах Нечипоренко, которые тот не находил нужным скрывать от своего будущего начальника конной разведки. Колька добыл ей и сведения о Парканах…

Продиктованные Алексею фамилии десяти человек, которыми якобы исчерпывался состав парканской организации, Галина выдумала на ходу. Обстановка в Парканах была куда сложней. В этот тихий заштатный городишко, мирно дремавший вдалеке от железных дорог, стеклось более трех десятков деникинских, врангелевских и петлюровских офицеров. В селах близ Паркан офицеры навербовали из кулачья так называемую «днестровскую бригаду». Банда Нечипоренко была пока единственным действующим подразделением этой «бригады». Заговорщикам не хватало оружия, но его со дня на день должны были переправить из Румынии, Возможно даже, что уже переправили; это станет известно, когда приедет Сарычев, которого Галина ждала не позже завтрашнего утра: он обещал заехать в Тирасполь на обратном пути из Паркан.

— Бычки далеко отсюда? — спросил Алексей.

— Нет, рукой подать.

— Значит, мы успеем?

— Мы? Разве вы остаетесь?

— Ясное дело, остаюсь, Встретим Цигалькова, тогда поеду.

— Вот хорошо! — сказала довольная Галина. — И мне с шифровкой не возиться!…

Надо было решать, что делать с Парканами. Галина считала, что следует, не мудрствуя, сейчас же начать операцию силами уездной ЧК: парализовать и обезвредить засевших в Парканах белогвардейцев. Алексей не согласился. Во-первых, сказал он, дело не только в офицерах. Никто не знает, сколько кулачья навербовали они в «днестровскую бригаду». Начни хватать этих, те разбегутся, ни одного не поймаешь. Во-вторых, никто им этой операции не поручал. Их задача — разведка. Когда прояснятся сроки мятежа, когда те, что вступили в «бригаду», скинут крестьянскую личину и соберутся для выступления, вот тогда можно будет подумать, что предпринять.

Галину он не убедил.

— Наоборот! — сказала она. — Если ликвидировать центр в Парканах, кулаки испугаются, что их выдадут, и сами сбегутся к Нечипоренко. А с ним покончат пограничники. Кроме того, это оттянет начало мятежа.

— А зачем его оттягивать? Чем скорее, тем лучше, быстрее закончим! Пусть готовятся. Мы ведь тоже не сидим сложа руки. И еще не забывайте, что все это связано с ликвидацией Шаворского… — Он в нескольких словах рассказал ей о той работе, которая была проведена в Одессе, о связях заговорщиков с «Союзом освобождения России», о Рахубе. — Теперь понимаете, что торопливость ни к чему? Не блох ловим. Ведь еще совсем неясно, как Шаворский будет взаимодействовать с Нечипоренко. Надо дать им встретиться в Нерубайском, послушать, на чем сговорятся.

— Одно другому не помешает…

— Может помешать.

Подумав, она сказала:

— Слишком уж вы заботитесь об их спокойствии. Кончить шайку в Парканах… вот бы их залихорадило!

Алексей засмеялся:

— Будет еще лихорадить! Все будет! Потерпите немного.

Из трактира они пошли к Галине.

Жара спадала. Белое, уже чуточку потускневшее солнце снизилось почти до крыш. Галина и Алексей шли медленно, отдыхая, изредка перебрасывались осторожными фразами.

— Вы сами из Одессы? — спросила Галина.

— Нет. А вы?

— Из Харькова.

— Давно у нас?

— Год. А вы?

— Два с лишним…

Это было все, что они могли сказать друг другу, не нарушая неписаной этики разведчиков.

— Трудно, — сказала Галина, помолчав.

Алексей искоса посмотрел на нее Набегавшаяся за день, после бессонной ночи в тряском фургоне, она выглядела очень утомленной. Пыль лежала на крыльях носа, запорошила глазницы, и лицо ее от этого стало тоньше, рельефней. В опущенной руке вяло покачивались мятая поддевочка и узелок в черной тряпице. И такой маленькой, хрупкой показалась она Алексею, что он даже поежился от непривычного колющего чувства, словно в чем-то был виноват перед ней.

— Давайте понесу, — предложил он, указывая на ее поклажу.

— Ерунда, — сказала Галина, — я не о том. Вообще трудно…

— А…

Это он тоже мог понять. За два с половиной года он и сам еще не вполне привык к работе в ЧК. Несмотря на репутацию ценного сотрудника, он до сих пор не считал себя созданным для такой работы. Он мечтал о другом. Отец его был судостроителем — мастером-такелажником на верфях Вадона в Херсоне. Судостроителями были его дед и прадед: профессия в их семье передавалась по наследству. Семье приходилось нелегко, но его учили: отец хотел, чтобы он стал инженером, для того и в гимназию отдал, В отличие от большинства своих сверстников, Алексей еще в отрочестве точно знал, кем хочет быть и кем непременно будет.

Отца он любил крепко. Уважал, считая самым справедливым человеком на земле. Старался подражать. Революция тоже была отцовским делом. Ради нее отец в четырнадцатом году ушел на фронт — повез в окопы большевистскую правду, а шесть лет спустя был убит на колчаковском фронте, где командовал дивизионной артиллерией в Красной Армии Уходя на фронт, он успел заронить в сыне только зерна своей пламенной веры в революцию, но именно эти зерна проросли, определив и характер Алексея, и его судьбу.

Вдалеке от отца проходил он трудную школу революции. Еще совсем мальчишкой попал к партизанам, потом стал ординарцем командира пехотного полка Красной Армии, потом — следователем Особого отдела и, наконец, был направлен на работу в ЧК. И здесь, в ЧК, он тоже отстаивал дело революции, наследственное, кровное, отцовское дело. Работа была сурова, не всякий был способен выдержать длительное, неослабевающее ни на минуту напряжение всех душевных и физических сил, которых она требовала от человека, Алексей был из тех, кто выдерживал. Но и в нем, как и во многих его товарищах, жила уверенность, что непременно настанет время, когда можно будет вернуться к тому, что он считал своим главным призванием.

В гражданскую войну казалось, что это время не за горами: вот покончим с беляками, тогда… Но бои отгремели, фронты свернулись, а для чекистов война не кончилась. И конца ей еще не было видно, этой проклятой войне, с каждым днем уходившей все дальше от человеческих глаз, но оставшейся такой же непримиримой и ожесточенной, как раньше…

Правда, уже и сейчас была возможность отпроситься на учебу: страна испытывала острую нужду в специалистах. Однако Алексей и представить не мог, что будет зубрить формулы, жить без тревог, получать студенческие пайки, в то время как товарищи каждое утро чистят от порохового нагара стволы револьверов, рискуют жизнью в стычках с неистребленной еще контрой Уйти в мирное существование, когда эта контра еще ходит по земле, бьет из-за угла, точит стропила революции? Нет, не подходит: больно смахивает на дезертирство!

И все дальше отодвигалась мечта о мирном существовании, о пахнущих краской и машинным маслом судостроительных верфях, о незатейливом уюте студенческих общежитий, обо всем, что так просто и доступно тысячам других людей!…

Повинуясь внезапному желанию сказать девушке что-то сокровенное, свое, не имеющее отношения к службе, он проговорил:

— Я вот раньше хотел идти по судостроительной части. Отец был корабельщиком, и дед… У нас это семейное. Собирался поступать на инженерный в Киеве.