Обескураженный, майор молчал. Он ожидал разноса и приготовился к отпору, однако все складывалось совсем не так, как он предполагал.

Словно не замечая смущения майора, Литовченко продолжал увлеченно:

— Да, трудное это дело — руководить. Быть начальником — это не только уметь приказывать, главное — уметь прислушиваться к мнению подчиненных, аккумулировать в себе все полезное и умное, чтобы потом все ценное претворить в жизнь, заставить служить общему делу. Мы-то с вами это понимаем, а ведь есть люди, которые личное мнение, личное самолюбие ставят превыше всего... Впрочем, что это я разболтался? Простите, что занял у вас столько времени. Просто задумался сегодня о нашей будущей смене. Сердце пошаливает, вот и приходят грустные мысли.

Он присел к столу и спросил уже деловито;

— С чем вы пришли сегодня, майор?

Петренко раскрыл блокнот:

— Совершенно неожиданные и очень интересные данные о Новацком: в его личном военном деле записан диагноз после контузии. Вот выписка: «Шизофрения в легкой форме». Я полагаю, для следствия — это первостепенное открытие!

— К сожалению, открытие, сделанное слишком поздно! — заметил Литовченко.

— Это уже не наша вина, тут повинны заводские организации. Обрати они вовремя внимание на больного Новацкого, убийство можно было бы предотвратить.

— Вы все еще считаете Новацкого убийцей?

— Пока все данные следствия говорят не в его пользу. Впрочем, разрешите, я все изложу по порядку... В период Отечественной войны Новацкий командовал подразделением, имеет несколько правительственных наград за выполнение боевых заданий. В боях за Варшаву он был контужен и два года пролежал в госпитале на излечении. Вышел с диагнозом, о котором я вам уже говорил. Из госпиталя Новацкий вернулся домой, к жене и дочери. Поступил на завод в механический цех строгальщиком. На заводе его встретили заботливо, и Новацкий первое время хорошо себя проявлял. Он стал передовиком производства, директор не раз отмечал его в приказах за внесенные рационализаторские предложения, товарищи с уважением отзывались о бывшем фронтовике.

— Я слышал иные отзывы о Новацком.

— В том-то и дело, что облик его постепенно стал меняться. Теперь понятно почему: прогрессировала болезнь.

— И никому это не бросилось в глаза?

— Все дело в том, что болезнь развивалась постепенно. Сначала он замкнулся в себе, потом, наоборот, стал общительным, но легко возбуждался и раздражался. От полезных рационализаторских предложений перешел к составлению сумбурных планов. Эти планы, естественно, отвергались, он раздражался и возбуждался все более. Дома он тоже стал невыносимым и вскоре бросил семью. Его поступок квалифицировали как моральное разложение.

— Вы говорили с женой Новацкого?

— Как раз сегодня она должна прийти.

— Я бы хотел присутствовать при ее опросе. А сейчас продолжайте, майор!

— Не понимая, что произошло с передовым рабочим, директор просил заводской комитет профсоюза разобраться в предложениях и жалобах Новацкого. Несколько раз настойчиво напоминал он об этом Банько. Но этот чинуша отгородился от живых людей своей приемной и секретаршей и отнесся к порученному делу спустя рукава. Он решил, что Новацкий зазнался, стал рвачом, скандалистом, морально разложившимся человеком, и старался убедить в этом всю заводскую общественность. Чувствуя себя незаслуженно обиженным, Новацкий угрожал Власюку, Банько, начальнику цеха, кричал, что расправится с бюрократами.

— А ведь некоторые рабочие догадывались о его болезни. Мне один паренек на собрании сказал: «Так Новацкий же псих! У него шестеренки заржавели». Жаль, что этого не заметил Банько...

— Вся беда в том, что, оставив семью и оказавшись в общежитии, Новацкий очутился среди зеленой молодежи. Видя его чудачества, молодежь начала над ним подтрунивать. «Что тебе, Гришка, завод перестраивать, — говорили, например, ему, — займись-ка лучше охлаждением солнца — уж больно сильная жара».

— Все ж печальная история! — вздохнул полковник.

— Я считаю, что на основании сказанного можно сделать и вывод, — заключил Петренко.

— Какой?

— Психическая неполноценность Новацкого привела к преступлению, а затем — к самоубийству. Теперь я в этом не сомневаюсь.

— Нужны точные доказательства, майор, а не личная уверенность. В вашей логически обоснованной версии нет основного: доказательства того, что убил Новацкий.

— Но ведь при нем найдено оружие! Я лично осмотрел маузер, из которого он застрелился: маузер старый, с раздутым стволом, — в обойму же мог случайно попасть патрон от пистолета «вальтер».

— И это не лишено логического смысла, но по-прежнему нужны доказательства. Что же, продолжайте свои поиски в избранном направлении, но одновременно прошу заинтересоваться и версией Цибы. Он тоже собрал интересные материалы. В его версии, как и у вас. все обосновано и не хватает основного — доказательства. А руководствоваться только предположениями и логическими обоснованиями в нашем с вами деле нельзя.

Ольга Сидоровна Новацкая пришла в управление КГБ крайне взволнованная. Закусывая губы чуть ли не до крови и непрерывно вытирая глаза, она рассказывала с большими паузами, часто теряя нить своей горестной исповеди.

— С Гришей мы поженилось по любви и жили хорошо. Ну, а потом война. Сколько мы с ним не виделись? Сейчас даже не соображу... в голове все как-то путается. Ну, да это и не важно! Главное, с войны пришел живой. Ведь не всем женам такое счастье выпало... Так первое время все шло хорошо, уж такая радость на сердце была! А потом я стала замечать — не таким Гриша вернулся! И на заводе будто хорошо, и деньги есть, квартиру нам дали. А на него временами будто затмение какое находит. Словно чего-то боится, жалуется на жизнь, на людей непонятливых... Натерпелась я, намаялась... Бывало, ночью вскочит с постели — и давай пистолет проверять... Откуда, спрашиваете, пистолет? А он его у одного штабного немецкого офицера отнял, когда в плен того захватил... Раньше пистолет в ящике лежал, а тут, смотрю, Гриша его все в карман прячет, даже ночью под подушку кладет. Я ласкою все стараюсь, ласкою... развеять, бедного, думаю. Дочурка, на меня глядя, тоже: «Папочка! Папочка!» Ну, он, бывало, отойдет вроде, пройдет у него это затмение... Только чем дальше, тем чаще и чаще на него такое стало находить. Уже ни ласка, ни слезы не помогают... О чем это я говорила? Ах, да, бить меня начал. Еще бы меня одну, я бы стерпела, снесла, ведь жалела его, любила. А он и на ребенка взъелся. То милует, целует, а то как хватит чем попало: книжка в руках — так книжкою, палка — так палкой. Ну, тогда и начались у нас скандалы... Вот опять забыла... Когда это он от нас ушел? Как узнала, что он на себя руки наложил, память у меня будто оборвалась. Уж вы простите, может, что и забыла... Да что толку-то в моем рассказе? Не поднимешь больше, не воскресишь!

Новацкая тихо, безутешно заплакала.

Когда она ушла, Петренко, записавший ее показания, сказал убежденно:

— Еще одно явное доказательство психической невменяемости Новацкого. А чего стоит эта деталь: револьвер, который он с собой последнее время носил! В состоянии возбуждения выхватить из кармана револьвер — дело двух-трех секунд. Тут уж никакие сдерживающие центры не сыграют. Я лично считаю, что дело об убийстве Власюка мы можем прекратить. Для этого у нас есть все формальные основания.

— Формальные основания, конечно, есть, — сдержанно согласился полковник. — Убийца — Новацкий. Ну, так как он покончил с собой, спрашивать больше не с кого. Проще простого положить дело в архив. А вот будет ли у нас с вами после этого совесть чиста, майор? Я лично в этом не уверен.

Петренко хотел было возразить, но прозвучал телефонный звонок. Начальник районного отделения милиции сообщил:

— Гражданка одна у меня тут находится... Сообщает интересные сведения. Возможно, они имеют отношение к убийству Власюка. Поскольку вы занимаетесь этим делом, может, побеседуете?