— Закон рабочей чести, — сказала Зоя. Она произнесла это с некоторой суровостью, однако глаза ее сияли. — Вот про это я и говорила. И наверно, не одна я так думала, — с важностью прибавила она и, сложив газету, тряхнула светлой гривкой. — Пусть-ка теперь поспорят!

Катерина ничего не сказала, а только глянула в тот угол, где жила молитвенная бабка.

— Как же вот с такими? — спросила она, с усилием разжимая губы. — Ну, которые с иконками?.. С них-то, наверно, спросят?

Зоя перевела быстрый взор на пышную бабкину постель и озабоченно промолчала. Вся важность с нее слетела: она не знала, как ответить тете Катеньке.

В самом деле, может ли верующий быть членом в коммунистической бригаде?

— Н-ну, много ли их? — нерешительно протянула она.

— Люди разные живут, — возразила Катерина и накрепко замолчала.

Зоя спрятала газету в чемоданчик, медленно щелкнула замком. Она явно недоумевала: с чего бы тете Катеньке заботиться о неизвестной ей, совсем чужой бабке?

Осторожно поерзав на раскладушке, она пододвинулась к Катерине и, заглядывая в хмурое лицо ее, заговорщицки шепнула:

— Сама втискалась в свои иконки, сама пусть и расхлебывает. Нам-то что горевать, а?

В худеньком лице девчушки Катерина прочитала столько заботы, столько желания утешить и успокоить, что сердце у нее ослабело, «растопилось», как она подумала. Положив свою большую и сильную руку на Зоино плечо, она ласково качнула ее и согласливо пробормотала:

— Пусть расхлебывает.

Потом уже почти не слушала Зонного щебетанья, а только смотрела на нее, не замечая и не зная, что глаза ее блестят от слез.

Но на душе все же полегче стало, и на прощанье она даже улыбнулась девчушке. Та схватила было свое пальтишко — проводить гостью… Катерина решительно ее остановила.

На улицу она вышла одна, чтобы никто не мешал ей, когда, шагая по булыжной мостовой, станет она думать о том, что ждет ее и как придется ей держать ответ за свою веру, если в цехе зародится такая вот бригада. Зоя, правда, говорит, что коммунистическое звание надо долго зарабатывать, его вроде бы и присуждают… Значит, время впереди еще есть.

И, к удивленью своему, Катерина уже не ощущала того темного, тяжелого, как могильная плита, страха, с каким брела сюда всего лишь час тому назад. Но ведь ничего, ничего еще не решилось, — наоборот, может, больше запуталось! Значит, облегчение шло от этой девчушки, от Зои. Да, от нее.

Катерина остановилась и опять глянула на дом с террасочками. Она придет сюда еще и еще раз. Не может она отказаться от «земной суеты», не в силах отказаться. И нет, нет тут греха.

Нет греха… и все!

День начался самым обыкновенным образом — Катерина вышла в утреннюю смену, а Зоя отпросилась с уроков и, как заправская подручная, заменила больную Степаниду.

Освободились они непривычно рано и посреди сияющего весеннего дня вместе вышли за ворота, на широкое, шумное шоссе. И тут Зоя сказала на прощание:

— Смотрите, тетя Катенька, лес-то не зимний стоит.

Она показала на деревья, что ровными рядами расходились в ту и другую сторону.

Катерина рассеянно усмехнулась:

— Разве это лес?

— Ну, все-таки. — Зоя тряхнула головой и засмеялась. — Я, тетя Катенька, очень это люблю, когда деревья только-только оживают. Еще и нет ничего на них, а уж не зимние. Кора у них теплая стала, совсем живая. Правда ведь?

— Может, и правда, — неуверенно ответила Катерина: ей и в голову не приходило смотреть на деревья с таким вниманием, должно быть потому, что сама она жила в лесу и зимой и летом.

Этот мимолетный разговор с Зоей как будто и не запомнился Катерине, она спокойно распрощалась с девочкой и вошла в переполненный автобус.

Дальше предстоял час пути в вагоне электрички.

Обычно этот час Катерина отдавала дреме. Но на этот раз задремать не удалось.

Войдя в вагон и усевшись у окна, она сначала подумала о том, что муж Василий работает нынче в дневной смене и, значит, обедать придется одной, а потом вдруг вспомнила Зоины слова о деревьях и по-настоящему удивилась, — вот ведь что выходит: городская девчонка, поди ж ты, углядела какой-то там  л е с  в толчее и пыли грохочущих улиц… Деревца, посаженные по линейке, смирные, выстриженные, с корневищами, погребенными под тяжелыми чугунными решетками, для нее лес!

Чуть приметно усмехаясь, Катерина глянула в окно и вдруг заметила, что земля, бегущая навстречу поезду, действительно была уже не зимняя.

Просторная, как бы распахнувшаяся под солнцем, она держала на себе последние бугры снега — это уже не снег был, а темная, пористая наледь, — и Катерина с изумлением, почти болезненным, провожала взглядом влажные крыши домов, скворечни на белых березках, кривые проселочные дороги, рыжие от густо перемятой глиняной жижи.

Откуда-то из дальних лет, словно сквозь туман, с трудом и даже с му́кой припомнились и звонкий щебет птичьих стай, и острый, пьянящий аромат тополиных почек, и лепет ручьев, и все другие нехитрые, но всегда новые, всегда удивительные приметы весны.

Катерина не первую и, конечно, не последнюю весну встречала в своей жизни, но вот уже много лет вроде бы не замечала ни солнца, ни травы, ни птичьего звона — все это проходило, проплывало мимо, не задевая, и не касаясь ее, потому что жила она в уничижении и ничтожестве, представлявшемся ей высшим блаженством.

Жила и думала дожить до смертного часа, которого ждала как искупления и освобождения.

Что же с ней случилось? Почему сейчас она готова заплакать, глядя на какую-то галку, неуклюже прыгающую по влажным, жирным гребням пашни? Почему все тревожит ее, почему изнемогает сердце? Может, это заговорило в ней земное, греховное, как сказала бы тетя Поля? Ну что ж, каяться да вымаливать прощение бесполезно — это непреодолимо, это сильнее ее.

Обычно, сойдя на перрон, Катерина брела позади всех, усталая и погруженная в себя. На этот раз она заспешила и чуть не бегом побежала домой.

Но неподалеку от дома вдруг замедлила шаг: очень уж жалким показался ей флигелек, нахохлившийся под старой тесовой крышей и огороженный жидким, покосившимся забором.

Ощущение это еще более усилилось, когда, пройдя через темные, сыроватые сени, она остановилась на пороге тихой, пустой горницы.

Эта горница была словно бы нежилая. Два небольших, густо запыленных окна едва пропускали сильный, нежный свет весеннего дня. На столе, криво торчавшем в переднем углу, валялись огрызки огурца и хлебные крошки, на полу темнели ошметки грязи. В угол возле, печки она и взглянуть не решилась — и без того знала, что кровать не прибрана с утра.

Стыд и горечь обожгли ее. И не о Зое подумала она в эту горькую минуту — Зоя не видела этих стен, — а о муже Василии. Отчетливо представилось, как Василий, проснувшись в пустой горнице, лениво вылез из перемятой постели, оплеснул лицо студеной водой, похрустел огурцами, которые давно уже пересолели, и ушел, щелкнув замком, не оглянувшись на то, что оставляет.

«Чего стою?» — спохватилась Катерина и взглянула на глухо тикавшие ходики: до прихода Василия оставалось часа три. Скорее, скорее! С этой минуты она не согласна больше ни одного дня, ни одного часа жить в заброшенном доме! Выскрести добела хоть горницу, а завтра за печкой разобраться да в сенях…

И она принялась за работу, ни на что более не отвлекаясь, не давая себе ни минуты отдыха. Затопив печку, чтобы нагреть побольше воды, слазила в подвал, вынула картошки и не сварить ее решила, а поджарить с лучком. То и дело бегала она с ведрами к колодцу, что был возле соседнего двора, и, мельком заметив, что в окно смотрят соседки, таинственно улыбнулась: вот ужо поглядите!..

Ранняя вечерняя заря застигла ее на ступеньках чисто промытого крыльца, раскрасневшуюся, с последнею шайкой воды в руках.

Выплеснув шайку под талый смородиновый куст, она выпрямилась и сразу замерла: лес, чуть отбежавший от поселка, стоял, пронизанный алым светом зари, и при этом слабом, тающем свете видно было, что деревья, окутанные легчайшей, призрачной дымкой, словно бы курились.