Кое-как приткнув шайку возле крыльца, она стала подниматься, но вдруг обессилела и медленно опустилась на верхнюю ступеньку.

«Устала», — подумала она.

Но не усталость это была и не болезнь прикинулась, а нашло какое-то сладостное изнеможение, и, поддавшись изнеможению, Катерина сидела, глубоко и жадно дыша. И вдруг, засмеявшись, сказала вслух:

— Скоро Вася придет. Вот удивится!

Смех, сразу же оборвавшийся, был похож на птичий клекот.

Она встала, заплела густую, с легкой сединкой косу, обвила ее вокруг головы и, слабо улыбаясь, вошла в сени, от промытого пола полные острой и чистой прохлады.

Руки ее привычно делали, что положено, — она расстелила половики, нарезала картофель, лук, поставила на керосинку сковороду, а сама все думала о Василии и о себе.

Еще вчера она не поверила бы, что будет ждать его и думать о нем. Ведь уже давно стали слабеть и рваться те ненадежные нити, что как-то привязывали ее ко второму мужу.

«Семья Лавровых» — так говорили про нее и Василия в поселке.

Была когда-то семья Лавровых, да быльем поросла.

С первым мужем, с Григорием Лавровым, у Катерины была любовь, сватовство по заведенному обычаю, последний девический денек. И страхи были, всякие, чудные, казавшиеся теперь, перед горем большой жизни, мелкими и смешными. Потом были солдатские проводы, а немного позднее — вдовьи, горькие, как полынь, злые слезы.

Все как у людей.

Не то с теперешним мужем, с Василием. Сосватались и сошлись они, можно сказать, наскоро и неприметно для людей. Василий, шофер с кирпичного завода, сложил свои скудные пожитки в чемодан и переехал из рабочего общежития в домик Катерины — вот и вся свадьба. И если был тут страх у Катерины, то совсем иной — вдовий, ревнивый страх, что останется навеки одна, без крепкого и надежного в беде мужского плеча. Да и простой расчет был: дом, какой он ни есть, требовал хозяйского глаза, на зиму полагалось запасти и распилить штабель дров, печь то и дело дымила, забор покосился еще при покойном Григории.

Она не думала скрывать от Василия своих вдовьих расчетов, и он ни слова не сказал поперек. Что же оставалось ему делать?

Из скупых рассказов его Катерина знала, что отчая его семья сгибла на юге, в оккупации, а жениться до войны он как-то не удосужился. В армии задержался надолго, служил в Берлине, а когда демобилизовался, то поехал куда глаза глядят, попал в Подмосковье и тут осел. Снимал углы, жил по общежитиям, пока не встретил Катерину.

Она, конечно, и так бы могла подумать, принимая к себе в дом Василия с его солдатским чемоданом: полюбил ее человек, искал в ней верную жену, а в домишке — прочное хозяйское гнездо, где можно наконец обрести и покой и отдых от холостяцкого постылого мыканья по свету. Может, так оно и было. Но сама-то Катерина, вдовевшая всего два года, в глубине сердца считала, что та, первая ее, молодая любовь сгибла и повториться не может.

Стала она Василию женою, исправной хозяйкой и заботницей, а все равно неблизкими они жили друг к другу. К тому же Катерина, как бы заранее подчеркивая свою отдельность, не захотела переменить фамилию и на заводе осталась на старом мужнином месте.

Василий говорил тогда: «Зря это ты, Катя, отдохнула бы. А то ведь задубела за столько-то лет: на заводе — за мужика, дома — за мужика… Я-то на что?»

Она коротко ответила: «Ни к чему это, я привыкла…»

И тут еще дочка, Еленка…

В первые месяцы их жизни Василий поглядывал на девочку с некоторой опаской и даже робостью. Однажды принес Еленке кулек пряников, и та, принимая кулек, вопросительно взглянула на мать. «Спасибо где твое?» — неторопливо сказала Катерина и, помнится, даже усмехнулась: хочешь, мол, так дари, твоя воля, но это не обязательно. Больше Василий пряников не носил и не тщился приласкать падчерицу — понял, что не ищут в нем отца для Еленки.

Может, со временем и слепилась бы попрочнее семья Лавровых и Катерина решилась бы наконец перенести на Василия ту самую доверчивую женскую нежность, запасы которой она не успела истратить на своего Григория, а девочка признала бы в Василии настоящего отца, если б не погибла вдруг столь нелепо и страшно.

Вспомнив о смерти дочери, Катерина на этот раз не забилась и не закричала. Ее поразила мысль, возникшая внезапно, впервые за многие годы: ведь она все сделала, чтобы оттолкнуть от себя Василия, будто нарочно, ради скверной шутки, позвала его и приняла в свой дом и тут же отдалила.

Да, сама отдалила.

А окончательно они стали чужими друг другу, когда погибла девочка.

Она не захотела допустить Василия в тот мир безутешной, черной скорби, в какой погрузилась сама. Потом — столь же скрытно и отдельно от Василия — ушла в безоглядную, жгучую, почти истязующую веру господню.

Наверное, если б община не осуждала разводов, она давно бы покинула мужа. Это, может, и правильней было бы, потому что они продолжали жить под одной крышей уже чужие друг другу.

Но каково же Василию все это терпеть, — сам по себе он перед ней, Катериной, ни в чем не виноват: дом жены превратился для него в безрадостную, только что бесплатную ночлежку.

Удивительно ли, что мало-помалу вернулись к нему холостяцкие привычки и он стал выпивать, сначала в дни получки, потом и в другие дни. А она только отмалчивалась и с непонятным Василию и особенно бесившим его несокрушимым смирением принимала ругательства и даже тычки (и до этого у них стало доходить).

Вот недавно, когда орден ей дали и Василий, узнав, стал ее поздравлять, она молча на него глянула и остановила тем взглядом — не надо, мол, твоих поздравлений. И опять укрыла от него и муки свои, и раздумья…

Вот как все сложилось у них с Василием.

И не «сложилось», а сложила она сама, своими руками.

Василий почему-то все не шел, и мысли у Катерины стали путаться — все-таки сказывалась усталость. Уже полусонная, она поднялась с постели, старой стеганкой прикрыла сковороду с картошкой, прилегла и задремала.

Проснулась она оттого, что в горнице кто-то был. Но кто же мог к ней прийти, кроме Василия? С трудом разлепив веки, она увидела его, но сама даже не шевельнулась. В горнице серели сумерки, впрочем довольно еще светлые. Василий стоял к ней спиной.

С ходу он, должно быть, прошагал прямехонько в передний угол и только потом, приметив чистый пол, остановился. Катерина тайком, из-под ресниц, наблюдала за мужем. Вот он неуклюже, на цыпочках добрался до скамьи, с необыкновенной опаской снял грязные сапоги и на вытянутых руках понес их к двери. Однако не решился бросить у порога, а протопал в портянках на кухню и тихонько толкнул вторую дверь — вынес, значит, в сени.

Катерина уже совсем проснулась и с интересом выглядывала из-под платка, во сне надвинувшегося на глаза.

Василий вернулся в горницу, бесшумно повесил пиджак на гвоздь у двери и, вопросительно поглядев в угол, где темнела кровать, снова побрел к столу, по полу за ним волочились портянки.

Катерина не выдержала — очень уж робкий и сиротливый вид был у мужа — и позвала:

— Вася!

В тихом ее голосе, должно быть, различил он нотки необычной, мягкой участливости и, может, от этого замер на месте.

— Думал — спишь. Гляжу — прибралась, — нескладно пробормотал он сипловатым баском.

Она поднялась с постели, метнулась к печке и подала мужу чистые, высушенные носки.

— На-ко вот, согрейся. Да брось портянки в таз, чего ты их по полу волочишь?

Сказав это, она принялась собирать ужин, неслышно ступая по полу мягкими войлочными туфлями.

Василий послушно натянул носки и присел к столу, как гость, на краешек скамьи. Он, видно, ничего еще не понимал.

А когда Катерина уселась напротив него, в светлых, как бы выцветших глазах его мелькнуло почти страдальческое изумление. Должно быть, боялся, что все это ему только попритчилось и вот-вот может развеяться, как сон.

— Ты ешь, ешь, — приговаривала Катерина, подкладывая горячего, ароматного жарева.

Он уже заметил, что картошку Катерина поджарила с луком, именно так, как ему нравилось. Значит, не надо было спешить, давясь холодными, осклизлыми картофелинами в кожуре. Получился спокойный, медлительный семейный ужин со спокойным и обстоятельным разговором.