— Заказным можете? — Он бросил на нее из-под ресниц свой странный взгляд. — Благодарю.

Она положила ему на столик чистый конверт и отошла.

— Возьмите, сестрица, под подушкой… — прошептал Максим.

Вера бережно вынула из-под подушки треугольное письмецо и робко оправила одеяло.

— Это он матери все пишет, зовет к себе, не приедет ли, — объяснил Иван Иваныч, хозяйственно припрятывая в шкафчик чистый конверт и бумагу.

— Матери?

Голос у Веры надломленно зазвенел. Иван Иваныч закрыл шкафчик, оглянулся и увидел, как Вера, бледнея и ища опоры, опускается на табуретку.

— Вера Николаевна… — шепотом позвал ее Воронов. — Эх, Вера Николаевна!

Он тяжело повернулся на бок, словно желая защитить ее, закрыть своим плечом от всей остальной палаты.

— Это ничего… Я вспомнила… я подумала… — хрипло шептала она, глядя на него сухими, замученными глазами.

— Вижу, — тихо, с суровым участием проговорил Воронов. — Про кого вспомнила-то? Про мужа иль про сына?

— Сын. Муж живой пока. — Она провела дрожащей рукой по виску. — Жду его на побывку.

— Ну и славно. Ступай-ка домой. Отдохнешь, будет время — к нам в гости приходи.

— Обязательно приду, Иван Иваныч.

Она уже оправилась и даже порозовела немного, и Воронов, словно решившись, задержал ее руку в своей.

— А ты приласкай его, Максю-то! И тебе легче будет, и ему. А? Вера Николаевна? Прости ты меня, пожалуйста.

— Обязательно, — шепнула она и крепко закусила губу. — Не за что прощать.

Вера медленно шла по неосвещенному бульвару, безраздельно отдавшись горьким, палящим мыслям о сыне. Звал ли он ее, как Максим? И где похоронен Леня, в какой безвестной братской могиле?..

Она посидела на скамье, молча прижав руки к груди, успокаивая себя, и побрела домой.

В темном коридоре она вдруг наткнулась на маленькую неподвижную фигурку.

— Галя! — тихонько вскрикнула Вера.

Девочка сделала смутное, почти незаметное в темноте движение плечами, но промолчала.

— Галюша!..

Она попробовала осторожно подтолкнуть ее к своей двери. Девочка покорно пошла.

— Что-нибудь случилось? — шепотом спросила Вера, тщетно пытаясь всунуть ключ в отверстие английского замка.

— Я к вам стучала… Да! — шепотом ответила Галя. «Да» означало, что и в самом деле что-то случилось.

Вера открыла дверь и ввела Галю в темную комнату. Подумав, что не следует зажигать верхний свет, она включила только настольную лампу и при слабом розовом свете тотчас же увидела, что лицо у Гали заплаканно.

— Погасите, тетя Вера, — пролепетала Галя, не поднимая головы.

Вера поспешно выдернула шнур и подсела к Гале на диван. Галя повалилась к ней в колени и вся так и задергалась. Она плакала со стиснутыми зубами, мучительно стараясь не вскрикнуть.

— Что с тобою, маленькая? — спросила Вера, стараясь говорить спокойным голосом.

Она гладила девочку по спине, потом разобрала ее спутанные волосы и крепко поцеловала.

Галя вдруг замерла и несколько раз судорожно сглотнула слезы.

«Еще», — не то услышала, не то догадалась Вера и снова поцеловала Галю.

— Говори теперь.

Галя села, ощупью оправила платье на коленях у Веры и сказала медленно, с горечью:

— С Танькой… на веки вечные…

— Поссорились?

— Да! Она мне завидует… ругает меня. Я ведь теперь за станок встала, я теперь шлифовальщица и норму выполняю взрослую. А Танька, как узнала, в угол меня загнала — у нас есть такой темный угол — и смеется. «Мастерицей, говорит, стала?» Я говорю: «Кто тебе не велел учиться?»

Галя повернула лицо к Вере, — должно быть, слезы так и лились по нему.

— Я говорю: «Вот я шлифовальщица теперь», — а она меня к стенке приперла. «Ты…» — говорит…

Галя помолчала, трудно дыша.

— Я еще так сказала: «Я в цехе остаюсь, и после звонка остаюсь, потому что мне это интересно». А она говорит… — Галя тяжело опустила голову и пробормотала быстро и неразборчиво: — …она говорит: «В жизни не видала такую врушу». Говорит: «Ты подхалимница…»

— И что ты ей ответила?

— Я ей ничего не сумела сказать, а только заплакала. Это я-то, я-то подхалимница!

— Неправду она говорит, Галюша.

— Бабушка тоже ужас как ее не любит. Я бабушке ничего не скажу. На веки вечные… — снова шепотом повторила Галя и даже скрипнула зубами.

— Да она первая к тебе прибежит, — уверенно сказала Вера.

Галя быстро повернулась к ней.

— Может, и прибежит. Да нет уж… не прощу… — И Галя добавила с отчаянием: — Вот и клятву порушил — кто? Я же. У меня тяжелый характер.

Галя даже затаила дыхание, — она ждала, что скажет Вера. И Вере самой было трудно в эту минуту, как бывало трудно, когда сын, уже совсем взрослый и все еще немного ребенок, задавал ей неожиданный сложный вопрос, и молча ждал ее решающего материнского суда, и посматривал на нее серыми, как у нее, глазами. В такие минуты она словно держала сыновнее сердце в своих руках и в ее власти было — прижать сына к себе, еще и еще раз влить в него свою силу и любовь.

— Галюша, девочка моя, — осторожно начала она, — я бы тоже нарушила клятву. Я понимаю, тебе трудно, но по-другому ты и не могла поступить. Бабушка правильно не любит Таню. И мне она тоже не нравится. Таня выдумала, что у тебя тяжелый характер, и все на этот характер сваливает. Она, наверное, часто повторяет: «Работа дураков любит…»

— Да… Она говорит: «Работу конь любит», — сраженно прошептала Галя. — Откуда вы это узнали?

— Господи! Да этим поговоркам сто лет!

— И еще я говорю: «Ты не просто так работай, а думай, как лучше…» А она: «Пусть конь думает, у него голова большая». Опять про коня.

— Ну, вот видишь!

Теперь уж все равно, о чем говорить, — только поласковее, потише: Галя, успокоившаяся, по-ребячьи внезапно начинала задремывать. Слушая, всхлипывая все реже и реже, она вдруг отяжелела и склонилась на плечо к Вере.

Вера тихонько подложила ей под голову диванную подушку и укрыла одеялом. Потом сбегала к бабушке, уговорила не тревожить Галю до утра и на цыпочках вернулась к себе.

Она зажгла свет, опустилась в глубокое кресло, да так и осталась сидеть.

Вот она какая, маленькая, упрямая Галя!

Сейчас ей хочется трудиться, может быть, инстинктивно: у нее золотые руки. Бабушка как-то сказала про нее: «И от отца и от матери взяла девчонка: были они первые работники и вот оставили свой следок на земле…»

А между тем Галя ведь еще ребенок. Она самозабвенно играет в мяч и в «камушки», слушает бабушкины сказки. Дома, в родном городке, она, конечно, покинула любимых кукол…

Вера медленно подняла голову: из зеркала глянули на нее большие, утомленные, словно отяжелевшие глаза. Вера придвинулась к зеркалу вплотную, рассматривая себя с суровой усмешкой. Сорокалетняя женщина… Вот они, глубокие, как шрамы, линии возле рта… но в тонком, несколько удлиненном овале лица, пожалуй, еще можно уловить черты той, далекой, юной Веры. Какая была она сама, пятнадцатилетняя, в Галину пору? Нет, конечно, Галя совсем другая! А впрочем…

Вера закрыла глаза и в какой-то полудремоте думала о прошлом, вспоминала. Смешливая, длинноногая, кудрявая девчонка, она работала тогда воспитателем первого в их деревне детского сада. Она руководилась только любовью к ребятам, целыми днями с увлечением возилась и играла с ними, рассказывала им сказки про веселые и страшные чудеса. И дети отвечали ей любовью, искренней, хотя и по-деревенски скрытной.

Через два года Веру отметили как одаренного педагога и прислали путевку в Москву — учиться. Но она никуда не поехала: она вышла замуж.

Она вспомнила Петра — в студенческой куртке, застенчивого и молчаливого, и себя, семнадцатилетнюю. Деревня в те дни шумела и бродила сверху донизу, потому что шли первые годы революции.

Вера и Петр, каждый по-своему прожив длинный, трудный день, вечерами встречались то в лугах, цветущих пряной медуницей, то у конопляного поля, то у безмолвной реки. Часто сидели они возле родника у Голубой горы, и гора от множества незабудок и в самом деле была вся голубая.