Вера видела, как Васенька серьезно кивнул головой: «Да, очень привыкли», — и Максим глянул на нее слегка испуганно и жалостно.

— Прощальный обед у нас вчера был, — добавил Иван Иваныч. — Фронтовые двести грамм горяченького каждому выдали, врачи приходили, за ручку прощались. Потом остались мы одни, выпили за здоровье друзей-товарищей, которые еще бьются там, на передовой, и… чего греха таить, поплакали, Вера Николаевна. Так-то вот!

Вера не нашла ответных слов и слушала молча, опустив голову. Ивану Иванычу снова не повезло: его направили в Сибирь. А Максима как раз назначили в родную его Рязань! Васенька уезжал под Москву и вскоре надеялся встать на костыли, чтобы отправиться к себе в Пензу. Один Бесо оставался в Москве, его переводили в другой госпиталь. Толя назначен был в часть выздоравливающих бойцов.

Вера записала домашние адреса Ивана Иваныча, Васеньки и Максима. Все пятеро записали адрес Веры.

Потом наступило самое трудное — прощание. Иван Иваныч встал с постели и, держась на одной ноге, обнял ее и троекратно поцеловал: Максима она поцеловала сама. Толя и Васенька долго трясли ей обе руки. Наконец она остановилась около Бесо. Он пристально взглянул на нее и протянул худую руку.

— Не забудьте Бесо, — шутливо сказал он.

— Если вы захотите, Бесо, я… — зашептала она, почему-то затрудняясь в словах. — Если вам понадобится… напишите мне… я приду… сейчас же… мне это совсем нетрудно.

— Хорошо. Если…

— Ну да!

И вот она очутилась одна, на далекой окраинной улице. Дома здесь низенькие, старинные, с раскрытыми окнами, булыжник светлел от солнца, и вся улица наполнена была ребячьим гамом и пением радио, то и дело прерываемым грохотом трамваев.

По радио играли на баяне и пели протяжный и очень грустный вальс «В прифронтовом лесу». Он появился недавно, но Вере почему-то казалось, что она слышала его еще в детстве. Только слова были совсем новые.

…Раненые бойцы забудут Веру скорее, чем она их забудет. Госпиталь оказался для нее самой таким нужным, таким значительным! Она так убита расставанием с бойцами, а ведь пришла-то она к ним всего три недели тому назад. Они могли встретиться ей и могли не встретиться — эти незнакомые, чужие люди.

…Нет, какие же они ей чужие? Встретит ли она еще хоть одного человека, похожего на Ивана Иваныча Воронова? Или на Васеньку? А Максим? Как радовалась она его выздоровлению! А Толя?

Вера замедлила шаги и вдруг остановилась. Ее поразило воспоминание, до того яркое, беспощадно отчетливое, что она зажмурилась и выставила перед собой руки, как слепая. Так вот кого напоминал ей Толя тогда, в палате, в тихий час: бедного ее мальчика Леню — тоже влюбленного, милого, нелепого… И это ведь в последний раз видела она тогда Леню, в последний раз…

Подруга… У Лени была подруга.

Вера неуверенными шагами двинулась вперед по широким плитам тротуара. Ей отчетливо припомнился квадратный, асфальтовый, без единой тени двор школы, где тогда помещался призывной пункт, Леню в серой блузе десятиклассника и с рюкзаком за спиной, возбужденного, рассеянного, словно оглохшего. Она смотрела на его лицо, розовое от жары, в серые хмуроватые глаза — и никак не могла понять, почему он такой рассеянный и отвечает ей невпопад. И вот все объяснилось, когда во двор легко вошла высокая, тонкая девушка в шуршащем плаще. Она была голубоглазая, статная, выше Лени. Он кинулся к ней с такой поспешностью, что рюкзак у него неловко съехал набок. Девушка терпеливо оправила ремни, взяла его за обе руки и залилась нежным румянцем, Вера увидела, что большие, твердые голубые глаза ее полны слез.

Леня исподлобья смотрел то на девушку, то на мать, стоявшую в стороне, — и Вера все поняла, покорно подошла к ним, пожала девушке руку («Таня», — назвалась та), сказала что-то о лепешках, забытых дома на столе, и ушла со двора. Надо дать им проститься, она была здесь лишней. Странное чувство, помнится, владело ею.

— Вырастила, женится скоро, — с удивлением и с гордостью бормотала она, машинально шагая по широкой улице.

Она пришла к школе через час или полтора и едва не упала на раскаленный асфальт: пыльный двор пуст. Воинскую часть, где был Леня, неожиданно отправили на вокзал.

Так Вера и не увидела и никогда больше не увидит своего сына. А фамилии Тани и адреса она тогда не спросила…

Вера поднималась по кривым, почти незнакомым ей переулкам. Воспоминание постепенно отходило и уже не жгло, не мучило. Она снова увидела солнечную улицу и ребятишек, которые, перекликаясь, бежали в одну сторону. Радио уже не пело, и прохожих становилось больше и больше. Все они спешили и были чем-то необычайно возбуждены..

— Немцев ведут!

— Давно уже, с самого полудня!

— По радио про это предупреждали! — слышала Вера вокруг себя.

Она тоже невольно прибавила шагу и, догнав какую-то маленькую старушку в черном, осторожно спросила, что здесь происходит.

Старушка подняла на нее темные глаза в вялых мешочках век и почему-то сразу закричала:

— Видела, видела, сама видела! Я там живу, около «Динамо». Двадцать аль тридцать, милая, немецких генералов повели… Один длинен, чисто журавль, в глазу стеклышко держит…

Старушка, переваливаясь, бежала вперед и зычно выкрикивала слова. Вера едва успевала за ней.

— Куда их повели, бабуся? О чем это вы? — бестолково спрашивала она, заражаясь настроением тревожной напряженности.

— Они у меня внучонка зашибли, горбатеньким теперь растет, — один-единственный внучонок, — а дочку в Германию угнали… Я хоть здесь с ними поквитаюся!

Вера теперь и сама смутно вспомнила, что и вчера и сегодня во дворе и на вокзале говорили что-то о пленных немцах. Она, занятая проводами мужа, не прислушалась к этому внимательней.

Старушка мельком взглянула в растерянное лицо Веры и всплеснула руками.

— Ай не знаешь? Дочка-а, а ведь немцев сейчас через Москву гонят… пленных. Тысяч больше ста, по радио оповещали.

— Где гонят? — спросила Вера, и сердце у нее замерло.

— Да вот тут, по Садовой. Бежим скорее, дай-кось я тебя под ручку возьму! А то ноги-то у меня старые, не несут.

Вера сама взяла старушку под руку и почти поволокла ее, оберегая от людской толчеи.

— Бабуся, а как вы расквитаетесь с ними? Чего же вы сделать-то можете?

— А ничего. Мысленно, дочка, шепотком. Я ведь по-своему, по-старушечьи, располагаю: прокляну! В молитвах прокляну, анафеме предам, чтобы у него, у фашиста, кровь свернулась, чтоб…

Старушка, тяжело дыша, жалобно взглянула на Веру.

— Я, может, на отдельные жилки разорвала бы его своими руками, да ведь… — старушка вздохнула с покорностью, — не велит ничего такого власть. По радио говорили: соблюдайте, дескать, граждане, спокойный порядок.

Обе они устали, когда впереди наконец показалась широкая и людная Садовая. Плотная, неподвижная толпа запрудила тротуар вплоть до самых домов. В открытых окнах, на крышах и даже на фонарных столбах стояли, сидели, висели люди.

Вера поднялась на цыпочки, вытянулась, но все равно ничего не увидела, кроме голов зрителей.

Здесь, где остановилась Вера, у крыльца с каменными львами, шел сдержанный разговор.