— Должен быть там, в сундуке, — удивленно отозвалась старуха. — На что он тебе понадобился?

Диомид Яковлевич неохотно объяснил, что квартирантка увозит маленького Морушку в эвакуацию и что мальчишку надо на прощанье позабавить подарком.

— Своих-то небось не забавлял, — глуховато, с обидой сказала Матрена Ивановна. Она мельком взглянула на молчавшую Клавдию и с нескрываемым раздражением добавила: — Убил бы небось за свисток-то.

Старик, наверное, нашел свою пропажу. Ничего не ответив, он виновато ссутулился и выскользнул из кухни.

Через несколько минут на крыльце радостно затопотал квартирантский Морушка. Было слышно, что он изо всей силы дул в свисток, но никакого звука у него не получалось.

— А ты полегше, — терпеливо объяснял Диомид Яковлевич. — В рот-то совсем не забирай, а вот так…

Он свистнул на весь двор, пронзительно, заливисто, и Морушка счастливо засмеялся.

— Смотри-ка, отец-то на старости лет какой стал, — не то насмешливо, не то задумчиво сказала Матрена Ивановна и снова взглянула на Клавдию.

Клавдия угадывала и поздний гнев и бесполезное сожаление в недосказанных словах матери. Ах, если бы это просветление пришло раньше, до того, как отец перекорежил судьбу всей семьи!

Ужаснее всего то, что отец жил или считал, что живет, — для детей. За всю свою жизнь он не выпил на собственные деньги ни капли водки, не покатался лишний раз на ярмарочной карусели, никогда не ходил в трактиры иль в театры. Он жил в долголетнем каторжном труде, яростно накопляя рубли. Целью его жизни были дома, которые он еще смолоду решил выстроить на своей усадьбе, с тем чтобы они вместили, не только наличную его семью, но и будущих снох и внуков. К концу первой войны с немцами он осуществил упрямые замыслы, и два дома, одинаковые, как братья-близнецы, встали на подворье, собранные из несокрушимо толстых бревен.

Тут как раз пришла революция, и он, человек, которого в поездах почтительно звали главным кондуктором или просто «главным», вдруг испугался и на некоторое время потерял свою уверенную, властную осанку. Он стал даже уклоняться от поездок, которые благодаря искусной системе кондукторских взяток были главной причиной его постепенного обогащения. Но ему пришлось все-таки поездить и с красными и с белыми эшелонами, и однажды он даже угодил в перестрелку и, устрашенный насмерть, лежал на полу вагона вместе с красноармейцами.

Тревожные годы прошли, все как будто определилось и улеглось. Более того — дела «главного» пошли в гору по причине голодного года. Это были хорошие времена: эшелоны шли, переполненные мешочниками, и взятки потекли в руки «главного» с невиданной щедростью. В этот год он покрыл дома жестью, поставил новый забор и купил породистую корову. Он даже раздобрел тогда в теле, и квадратная его борода сверкнула первой благостной сединой. Ему казалось, что всем бедам пришел конец.

И тут старшего его сына, девятнадцатилетнего Сергея, точно ветром отнесло от дома. Мать долго покрывала «озорство» сына, плакала, молилась втихомолку. Ничто не помогло. Однажды, вернувшись из поездки, отец лицом к лицу столкнулся с Сергеем — и не узнал его. Среди зальца в длинной шинели, застегнутой на все пуговицы, стоял высокий, плечистый парень с холодноватыми насмешливым взглядом больших глаз. Разговор, крик, ссора, плач матери ни к чему не привели. Сергей уезжал на комсомольскую работу в далекую степную деревню, на родину матери. Отец на прощанье хотел вытянуть Сергея собачьим арапником по плечу, но сгоряча промахнулся, и крученый конец арапника врезался в щеку парня, около свежего рта. Сергей не крикнул, только пристально взглянул на мать и, зажав ладонью раненое лицо, ушел навсегда.

Вслед за Сергеем второй сын Суховых, тяжеловатый в плечах, медлительный и угрюмый Димитрий, при всей семье, хладнокровно назвал отца спекулянтом, собственником и ушел из дома, тоже навсегда. Перед расставанием долго, с нежной пристальностью, смотрел на мать.

Мать… Диомид Яковлевич привык к безгласной покорности жены, немало бивал ее, равнодушно глядя на ее слезы: смолоду, от отцов, ему известно было, что бабьи слезы — вода…

В поездках он почти никогда не думал о жене. Он просто знал, что непременно и скоро увидит ее — хмурую, обыкновенную, в засаленном фартуке, среди детей. Когда же сыновья ушли, она стала молчаливо и требовательно поглядывать на него своими большими замученными глазами, и он плевался и топал ногами, не зная, что ей сказать.

Димитрий колесил по соседним городам, жил в Москве и в конце концов — было слышно — обосновался на станции Лес, недалеко от Прогонной. Диомид Яковлевич в ту пору еще ездил кондуктором. Он стал слезать с поезда на этой станции и — тучный, усатый, с квадратным лицом полицейского урядника — ходил до последней минуты вдоль состава, ни на кого не глядя, ни с кем не разговаривая. Он ждал, что к нему подойдет наконец его Митька, испросит прощения или же просто поздоровается…

В тридцать втором году у Сухова отобрали дом, перевели квартирантов на коммунальную оплату, а самого Диомида Яковлевича едва не лишили права голоса. Старик был почему-то твердо уверен, что все эти беды наделал ему Димитрий, и теперь думал о младшем сыне как о выродке, с удивлением и злобой.

Весть о старшем сыне привезли дальние родственники Матрены Ивановны. В тридцатом году Сергей агитировал за колхозы, и на одном из богатых степных хуторов его пытались убить.

После того Сергей сгинул куда-то, и не скоро старики узнали, что он уехал на Дальний Восток.

Старик уволился с железной дороги, получил пенсию и окончательно затих и присмирел..

Жена, которая была значительно моложе его, мало-помалу подняла голову, стала властно покрикивать на старика, жестко осадила его раз и два, пока он не понял, что получает теперь кусок хлеба из ее рук. Тут он и приобрел робкую хрипотцу в голосе, взгляд его потускнел и странно не соответствовал грузным, круто развернутым, начальническим плечам. Жизнь стала монотонной, дни неотвратимо похожими один на другой, и не было никакой возможности и никаких сил изменить их медлительное течение.

В последнюю предвоенную весну Матрена Ивановна заметила, что старик совсем погрустнел и почему-то подолгу со странной пристальностью наблюдал за шумными играми сына квартирантки, пухлого, курносого Морушки.

Но особенно помрачнел и растерялся старик в первые тяжкие дни войны: он стал горбиться, часто не отвечал на вопросы и только нерешительно усмехался.

Утрами, просыпаясь, он по старинной привычке с размаху вставал на ноги, причем его голые задубелые пятки припечатывались к полу с каким-то металлическим стуком. Бывало, с этого стука в доме начиналось утро…

Теперь же дом не откликался ему ни единым звуком, спешить было решительно некуда, и он неторопливо одевался, завтракал, брал у жены гривенник и отправлялся в киоск за газетой. Возвратись домой, усаживался на жестком диванчике, вздевал на мясистый нос очки и начинал читать медленно, с неправильными, смешными ударениями.

Клавдия не знала, понимал ли старик что-нибудь в газете, потому что о прочитанном он не вел никаких разговоров.

Была у старика одна стародавняя обязанность: каждое утро он тяжело взлезал на скрипучий табурет и большим, почерневшим от времени ключом заводил часы с кукушкой. Раньше эти часы шли с одним заводом целую неделю. Теперь пружина ослабела, они тикали с легким похрипыванием, словно с одышкой, и все же в положенный срок пружина с протяжным звоном выталкивала на точеный карнизец облупленную, безносую и какую-то замученную кукушку. Этой кукушкой пугали детей в доме Суховых. Дольше всех боялась ее Клавдия, но потом и она поняла, что бедная кукушка совсем не страшна и, сколько она ни кукуй, в доме ничто не переменится.

Нет, не кукушка, а письмо снохи возвестило перемену в жизни Матрены Ивановны и Диомида Яковлевича. Получив это письмо, Матрена Ивановна твердо решила: «Возьму внучонка к себе». Она уговорилась с дочерью о поездке к снохе, Клавдия отпросилась на телеграфе, и вот ранним июльским утром мать и дочь отправились на вокзал.